Вернусь с занятий — мама сочиняет пирог или строчит уравнения реакций. Настька таскает по квартире пылесос, как слоненка за хобот, а папа подлизывается к маме на предмет поскорей затеряться на просторах спальни…

— Миша!

Голос прозвучал до того обыденно, что сознание мое слегка «поплыло», не в силах совместить УССР и ГДР.

— Ромуальдыч?..

На меня смотрел Вайткус, смешливо щуря глаза — надо полагать, мой растерянный вид немало его забавлял. В своей шикарной дубленке из кенгуру директор Центра «Искра» выглядел пришельцем из далеких бананово-лимонных краев.

— Мишка, успокойся! — захохотал он. — А то глаза по пять копеек! Ты что, думал, один такой хитрый — по соцстранам шастать?

— Да неожиданно просто… — промямлил я.

— Ладно, — ухмыльнулся Арсений Ромуальдович, — открою тебе всю тайну целиком! Тебе такой персонаж — Дитрих Цимссен — знаком?

— Ну-у… да, — я не стал отпираться, сразу вспомнив белокурую бестию, передавшую мне пароль и адрес «геноссе Штиглица».

— Во-от! — щурясь, как довольный кот, протянул Ромуальдыч. — А я еттого оболтуса нянчил в его сопливые годы. Потом Дитер[1] пошел в школу и частенько к нам забегал, а Марта его подкармливала — то пирожок сунет, то конфету… Разбаловала ребенка, к армии он прилично… хм… округлился. Ты на квартиру? — спохватился Вайткус. — Пошли тогда. А то сумка тебя перевесит!

— Да она легкая! — отмахнулся я. — Так что там этот… истинный ариец?

Ромуальдыч весело осклабился.

— Что, что… Иду я по Шевченко — и он навстречу! Прямо из ресторана — видать, натура неизменна. Подкрепиться — етто у Дитера всегда было на первом месте! Ну, я его за три минуты расколол, опыт есть… Говорит, Маркус послал — проверить, не на прослушке ли твой домашний телефон…

Наверное, у меня на лице все было написано и нарисовано, потому как директор положил мне ладонь на плечо в жесте успокоения.

— Не волнуйся, Миша, своих не выдаю. И не мучайся зря — мне всё про тебя рассказали.

— Кто? — выдавил я с натугой.

— Юрий Владимирович, — усмехнулся Вайткус. — Знаешь такого?

— Знаю, — вздохнул я, и мои губы поползли вкривь. — Теперь поняли, откуда сверхпроводники взялись?

— Оттуда, — понятливо кивнул Ромуальдыч. — А ты не кривись, Миша. Не для себя одного стараешься, для страны. Для народа. Я без тени пафоса, как есть.

— Ну, мне тоже кой-чего перепадет, — усмехнулся я.

— Мишка! — рассмеялся Вайткус. — Ну, а как же еще? Знаешь, терпеть не могу бессребреников — они, как правило, бездельники. Пойдем, погуляем? Я давненько хотел в Берлине побывать, а тут Дитер этот… Марте моей рассказал, а она мне: «Езжай, и не думай! Вдруг мальчику помощь нужна?» Етто она не о Дитере — о тебе… Тем более, сейчас етто проще — ОВИР не нужен, если в страну СЭВ. Я — сюда… На Маркуса вышел, так он не отпирался, обрадовался даже…

— Ромуальдыч, — улыбнулся я, — а, вообще, есть люди, с которыми ты не знаком? Наверное, эти незнакомцы прячутся где-то в джунглях Экваториальной Африки? М-м?

— Кроме Конго! — расхохотался Вайткус. — Есть там у меня пара дружков!

Мы не спеша зашагали в зыбкой тени деревьев. Они выстроились в два ряда — летом тут не тротуар, а настоящая парковая аллея.

— Вы жили в Берлине? — бросил я наугад.

— Служил здесь, — усмехнулся Ромуальдыч. — С тридцать восьмого.

— Как штандартенфюрер Штирлиц? — ляпнул я.

— Как оберштурмбанфюрер Войтке.

— Арсений Ромуальдович… — забормотал я потрясенно. — И вы молчали?

— С тобой на пару, Миша! — беглая улыбка скользнула по губам Вайткуса. — С моих подвигов пока не снята секретность. А с твоих… хм… думаю, гриф «Особая папка»[2]и не снимут никогда. Миша… — он посерьезнел. — Тебе было плохо там, в будущем?

— Да как вам сказать… — не хотелось, чтобы Ромуальдыч зачислил меня в отряд тех, кто с жиру бесится. — Материально я не нуждался, хотя миллионов не нажил. В магазинах всего полно, но натуральных продуктов фиг найдешь, сплошь эрзацы. Да и не в этом дело. Угнетала антисоветчина. Коммунисты плохие, пионеры и комсомольцы — придурки, совок — отстой… А то, что кучка воротил разграбила народное хозяйство — это ничего, это нормально! Знаете, читал в школе Ефремова и не понимал, что такое инфернальность. А как пожил при «воровском капитализме» — сразу осознал! Но большинство привыкло. Освоилось. Да нет, в России-то еще жить можно, и президент нормальный…

Я рассказывал, Вайткус мрачнел, а когда мой рассказ угас, он болезненно сморщился.

— Жаль, что мне скоро шестьдесят шесть брякнет! Хотя… Мозги варят пока, и сила в руках есть, и глаз зорок. А то ведь… — он вздохнул. — Рано я, выходит, на пенсию подался. Работы — море! Не дай бог, опять в такое же будущее вляпаемся!

— Все течет, все изменяется, — хмыкнул я, пародируя Гераклита. — В одно и то же дерьмо не ступишь дважды. Правда, перемены заметны лишь одному мне, вам просто не с чем сравнивать. Вопрос: успеют ли они набрать инерцию, чтобы стать необратимыми? Ну-у… Тут уж… — я неуклюже махнул сумкой. — Вы мне лучше о своих секретных подвигах расскажите! А то мне эта «реал политик» надоела хуже горькой редьки!