Ланая чувствовала, как нечто теплое потекло по её ноге и на один миг стыд сумел преодолеть безудержный ужас, охвативший душу целительницы. Гули страшно сверкали глазами в ночи, лунный свет вылавливал то одну, то другую ужасную деталь. Клыки, надломанные зубы, заострившиеся когти, а, может быть, и вовсе пальцы? Сколько лет они здесь ждали свою добычу…

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая в тот же миг дрогнула. Дернулась в сторону, споткнулась, утянув за собой в песок и Элфи…

Я с интересом смотрела за тем, что же будет дальше. Лекса хмурился, отрицательно качал головой, прикладывался к бутылке с водой. Осмотревшись по сторонам, он вдруг стер несколько строк — нет, история должна была идти дальше. Он сам себя загнал в логический тупик из которого вот уже на протяжении нескольких дней никак не мог выйти. Изредка он раскрывал документ с планом, в котором была записана вся история рабыни Элфи и её хозяйки — в кратком содержании. Иногда любопытство подстегивало меня глянуть в неё, иной раз я пыталась закрыть глаза. Зачем портить самой себе удовольствие от чтения?

Лекса бесился от собственного бессилья. Ему казалось, что на него вместе с окончанием отпуска и возвращением на работу ухнул творческий кризис. Ухнул, лег годами старости на плечи, придавил грузом графомании и бесталанности, и никак не хотел ослаблять хватки.

Трюка, мне показалось или нет? — стояла уже, глядя прямо на него. У неё был спокойный, сосредоточенный взгляд. Писатель кивнул каким-то своим мыслям, навис над клавиатурой, уже готовый выдать дробное стокатто, испытать прочность клавиш, чтобы в тот же миг сникнуть.

Он изменился за последнее время и это не укрылось от моего взгляда. Он изменился — из веселого парня, улыбчивого, общительного, он всё больше и больше обращался в капризного ребенка. Раздражение, таившееся до этого под грузом усталости ринулось наружу, выливаясь — на меня, на маму Лексы, на плюшевых и уж точно ни в чем неповинных крокодилов. На всех, кроме Неё. Плюшевая единорожка теперь смотрела на меня, словно прочитав мои мысли, а я пыталась понять. Чего же больше в её взгляде? Презрения? Ненависти? Омерзения?

Ей хотелось избавиться от меня. После нашего прошлого и не самого приятного разговора, она молчала, усердно делая вид, что говорить со мной — это выше её благородного достоинства. Она обращала на меня внимание лишь в тот момент, когда я что-нибудь пыталась сказать Лексе, успокоить его, подбодрить. Фиалковые глаза, казалось, сверлили меня насквозь, желая наделать во мне как можно больше дыр, а ещё лучше — испепелить.

Стоило мне моргнуть глазом, как Трюка уже стояла. Повернувшись ко мне спиной. Её взгляд вновь был уставлен в монитор, а Лекса продолжал — через силу.

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая прокляла саму себя за то, что согласилась на эту авантюру. Ей представился далекий дом — где-то там, в горах, в магической башне её ждал ворох плюшевых игрушек, интересных книг, самоцветущий сад… а она будет вынуждена сгинуть — здесь? Из-за прихоти обыкновенной рабыни, из-за чужой жизни?

Вурдалак выл, словно пел по ним обоим отходную, и невозможно было понять, чего больше в этом вое. Восторга, голода, радости или… отчаяния?

Элфи не боялась. Ей хотелось испугаться — по настоящему. Задрожать коленками, завыть, разрыдаться и со слезами на глазах, в надежде смотреть на женщину, единственную взрослую. Была бы тут хозяйка, она бы знала, что нужно делать. Хозяйка всегда знала, и потому Элфи готова была идти за женщиной — хоть на край света. Вурдалак с ближайшей колонны спрыгнул в песок. Подняв тучу пыли. Ланая вдруг почувствовала, как её ноги будто присросли к песку. Корявые пальцы чудища перебирали — пока ещё воздух, мечтая вонзиться в мясистую плоть и рвать, рвать, рвать без остановки.

Элфи глядела на них и…

Писатель вновь остановился, палец так и остался занесенным над клавишей. Гениальная идея, бывшая таковой ещё минуту назад, вдруг перестала быть гениальной. Испортилась, исказилась, обратилась уродливым набором слов.

— Слишком длинно и не интересно. Затянуто, — пояснил Лекса, будто бы для самого себя.

Он говорит с ней. С Трюкой — говорит так, что я этого не слышу. И не слышу. Что она отвечает ему. Интересно, а когда он будет говорить со мной — нас тоже окружит некое поле неслышимости? Нечто вроде комнаты для двоих? Говорим-то мы мысленно.