Сотрудничество. Я проговорила слово несколько раз, будто пробуя его на вкус. Вам часто предлагают сотрудничество те, с кем вы меньше всего хотите иметь дело? Не очень? А мне, думаю, пора открывать целое бюро и принимать заявки. Сначала Диана, теперь моя плюшевая соперница, а дальше кто? Какая-нибудь аномалия расщедрится на разговор со мной и предложит взаимовыгодную сделку?

Трюка лишь намекнула мне вчера о том, что Лексе просто необходима помощь — наша. Она нажала именно на то, что «наша» помощь, впрочем, не уточняя — только наша с ней, или вообще всех хранителей, что есть в этой комнате?

Ладно, начнём с простейшего — Трюка до сих пор не обращалась ко мне, а сейчас ей вдруг понадобилась дополнительная сила. Я заметила, что лошадка уж дюже сомневалась, когда делала мне предложение. Сомневалась, говорила будто нехотя и, верно, испустила бы облегченный вздох, если бы я отказалась. Я не отказалась, я попросила времени подумать.

Могли ли случиться с Лексой что-нибудь страшное? Он менялся с каждым днём и это уже не было для меня тайной. Это может быть как-то связано с Чернышом, которого я по глупости сумела поселить в Лексе? Скорее всего, да. Мог ли он вырасти там в нечто большее, чем просто страх? Ты поселила в нём страх, обвиняла меня Трюка, её слова громом рокотали у меня в голове, словно в надежде расколоть её трещинками молний.

Могло, всё что угодно могло случиться. Я сунулась в ту область, куда не следовало лезть с грязными руками. Знать бы мне это раньше, быть может тогда…

Ладно, возможно, это откроется передо мной, как только я дам согласие на сотрудничество. Если дам, конечно же.

Такие как Трюка и Диана никогда не говорят что-то просто так, никогда просто так ничего не предлагают. За каждым словом стоит интрига, за каждым предложением — авантюра, за каждым договором — смертельная опасность. Трюка коварна и я это знала. Вчера она швырнула меня на съедение Неразделенной Любви — и явно не для того, чтобы попросту спасти. А, может быть, она просто разозлилась на меня? Разозлилась, забылась, а потому и отправила меня…

Жесткие копыта швырнули меня из мира снов — в реальность. Умело, Трюка знала, куда следует бить — будто часами тренировалась или проделывала подобное не один раз. Как там мне говорила Диана? Если вещь не подпитывается искрой слишком долго — она умирает. Я чудом была жива, да и неизвестно, сколько ночей мне удалось провести в ящике шкафа? Быть может, это была неделя, быть может, месяц… Но, если верить Лексе, со своей девушкой он уже встречается несколько лет, а, значит, Неразделенная Любовь провела на высшей книжной полке, по крайней мере, не меньше года. Могла ли её искра за такое время потухнуть? Могла. Может ли мышь забирать у Лексы искру так же, как раньше? А вот на этот вопрос у меня ответа не было. С одной стороны, он уехал из дома, оставив здесь всех своих хранителей — и они живы, даже, уверена, прекрасно себя чувствуют. С другой стороны — о них он, наверняка, помнил и просто не говорил мне о их существовании…

Это что же выходит: главное, чтобы тебя просто помнили? Но писатель наверняка ни на секунду не забывал о том, что с ним когда-то было. Точно сказать не могу, но что-то мне подсказывает, что подобные вещи никогда не забываются. Обязательно должен кто-то постараться.

И что, если этот кто-то — Трюка? На миг мне стало смешно. Великая и Могущественная плюшевая лошадь в колдовском колпаке и запыленном темно-синем плаще, с шитыми звездочками не просто игрушка, мирно стоящая на компьютерном столе, но криминальный авторитет игрушечного мира. Крестный отец и Аль Капоне в одном лице, гроза и ужас приблудившихся в её доме кукол. Как тут можно удержаться от улыбки?

С другой стороны — Трюка вытащила меня оттуда. Утащила с самой верхней полки при помощи своего умения к перемещению, так почему она не могла проделать что-то подобное и с другими? Например, появилась, зашвырнула мышь куда повыше, а Лекса погоревал денек-другой, да и позабыл о ней. Или не мог просто так позабыть? Трюка, кажется, говорила, что он изливал на неё потоки самой нежной любви и…

Любовь, мм… почему я никогда не задумывалась над тем, что она является одним из аспектов жизни? Важным аспектом, стоит сказать. Мои размышления в тот же миг прервались, перескочив на другую тему. Словно все проблемы были уже решены и осталось додумать, какое же отношение любовь может иметь к жизни. Мать любит ребенка, когда он ещё сидит в чреве, школьник дергает за косичку понравившуюся ему девочку, трепещет от смущения — и страсти, молодой юноша, стесняющийся вручить букет цветов, стискиваемый в руках. Боится услышать отказ, млеет при мысли о поцелуе…

Разве я не такая же? Разве не мне самой хотелось остаться с Лексой наедине? Мне хотелось быть с ним — любым. Толстым, худым, сильным, слабым, здоровым или больным — есть ли разница? Это мой Лекса, тот самый писатель, который ставил меня к окну когда уходил — чтобы мне не было скучно. Он меня любил? Наверно, в какой-то мере. Но самое главное, верил, что я живая, что мне может быть скучно. Может ли быть скучно карандашу или набору носовых платков? Интересно, а если попытаться придать им жизнь, поверить в их жизнь — смогут ли они хоть на мгновение, но ощутить прикосновение жизни? И возможно ли вера во что-то без любви?

Огромный стальной великан, получившийся из автомобиля напомнил о себе, проскрежетал тормозами перед тем, как сбить маленькую девочку. Мышь — неразделенная любовь, плод этой самой неразделенной любви, игрушка, накачанная по самые уши одновременно и позитивом и негативом. О чём думала водительница, ловко выкручивая руль на поворотах и давя на газ? О чём думала малышка, когда беспечно перебегала дорогу?

Люди смотрели на произошедшее, собравшись в кучу. Недавнее равнодушие сбилось, потеряло свой ритм, ухнуло, свистнуло на прощание, оставив после себя лишь только жалость. Жаль, скажет старик, что так всё произошло. Жаль, что я не оказался рядом и не оттолкнул девочку в сторону, скажет молодой человек. Жаль, что на её месте была не я — помыслит бабулька, давно сошедшая с ума, мечтающая о покое. Им всем жаль. Могло ли что-то родиться из этой жалости? Женщина ревела, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив руками бледнеющее тельце, моля небеса, Белого Лиса, мчащихся на помощь врачей — чтобы спасли. Ей было жаль? Нет, её обвил ужас — я только сейчас смогла это понять. Не ужас перед наказанием, перед законом, а нечто иное. Ужас только что случившегося, произошедшего. Могло ли всё это смешаться с страхом перед смертью — девочка, верно, успела понять, что не сумеет перейти дорогу вовремя, что стальной зверь, стремительно приближающийся к ней, не успеет остановиться. Успела ли испугаться?