Что, если из чувств людей могут появляться аномалии? Что, если их эмоции скапливаются в комок, нарастают в критическую массу, и лишь для того, чтобы однажды выплеснуться наружу…

Мне захотелось прямо сейчас найти Диану. Отыскать какой-нибудь способ поговорить с ней, набрать в телефоне её номер — я бросила взгляд на мобильник Лексы. Что если позвонить ей и… и что тогда? Я по прежнему не умею говорить — с людьми и голосом. Главная ОНОшница не сама же сидит у пульта диспетчерской, принимая срочные вызовы. Да и даже если мне удастся до неё достучатся — неужели я в самом деле смогу открыть им глаза на что-то новое. Не надейся — вместо самой женщины, мне явился лишь её ехидный голос. Думаешь, ОНО годами, столетиями штаны в кабинетах протирает, а тут явится какая-то кукла и всем заявит, что нашла источник всех проблем? Люди — не воюйте, люди, не сбивайте машинами других людей, не делайте вообще ничего плохого — и вот тогда-то аномалии разом пропадут. Мне стало смешно вместе с ней.

Интересно, а были ли когда-нибудь добрые аномалии?

Мне хотелось ответов — на все вопросы и сразу. Мне хотелось, чтобы прямо сейчас пришел некто навроде Дианы, ухватил меня за талию, усадил перед собой и начал вещать. Диана не скупилась на ответы, когда мы говорили с ней, но сообщала лишь то, что считала нужным сообщить. Трюка тоже постаралась подбавить в копилку каверзных вопросов парочку не менее каверзных ответов. Забросила удочку, оставив меня додумывать некоторые детали.

Очередной день испустил дух, оставив после себя лишь ощущение бездарно потерянного времени. Лекса, с кислой миной на лице, играл в приставку — сразу же, как только пришел домой. Ему словно разом осточертело всё, что связано с писательством и ему захотелось отдыха. Даже не отдыха — безделия в чистом виде. Трюка, кажется, попыталась склонить его к тому, чтобы он всё же чуточку, но поработал. Скоро, верно, в тираж выйдет его первая книга и займет своё почетноё место на полке. Надеюсь, не на самой высшей — интересно, как отреагирует его мама или он сам, когда увидит отпечатки крохотных ладоней в пыли? Лучше об этом не думать.

Писатель отказывался. Ему было столь неуютно и неудобно даже здесь, в собственной комнате, что он не знал, где найти спасения. Казалось, его мучили противоречивые порывы — бросить всё, посвятить остаток дня тому, чтобы хорошенько отлежаться, или же хоть чуточку напрячь мозги, выдавить хоть страничку, хоть абзац, хоть строчку. Первое победило — с ярым отрывом. Трюка, первый раз за всю мою жизнь в этом доме, выглядела поверженной и удрученной. Полыхали, мигая на разные лады, объявления от программ-мессенджеров, доставивших Лексе очередное сообщение — от друзей, от рекламщиков, от желающих познакомиться людей. Текст, любовно выпестованный и обработанный, уже каким-то чудом умудрился просочиться в сеть — весь и целиком.

Он будет печатать, говорила Диана. Мы заставим его печатать новые книги, превратим их в жвачку, в консервант идеи, в её заменитель. Пусть текст будет плох, стиль хромает, а времени и старания затраченного на писанину будет всё меньше. Пусть растёт тираж и количество книг — лишь бы творил, а искра пусть потихонечку тухнет. Кому какое дело, малыш, если он будет писать не изысканные шедевры, наполненные смыслом, но способные зародить в людях опасное зерно, а лишь проходную литературу? Высокое сейчас валяется у ног, прося милостыню, потому что никому не нужна. Потому что непонятна, потому что нельзя развалиться в кресле, почесывая пузо и наслаждаться заумными размышлениями… да хоть о жизни, если уж на то пошло. Читатель жаждет приключений, жаждет рыцарей на конях, принцесс в плену, драконов на цепях, эльфов в лесах. Он работал целый день не покладая рук, до зауми ли ему сейчас? Расскажи очередную историю про то как Вася провалился в канализацию и очутился в ином мире, где совратил десяток-другой принцесс и одолел тысячи орков — и дело в шляпе. Можно даже наоборот — так, даже, поинтереснее будет.

Твой Лекса будет творить, убеждала Диана, творить в погоне за хорошими деньгами. Мир стоит денег, хорошая жизнь стоит денег, разве он её не заслужил? Разве ты не хочешь, чтобы он дожил до старости? Разве ты не хочешь, чтобы ему было хорошо? Разве ты не хочешь, разве ты не хочешь, разве ты не хочешь…

Её слова издевательски крутились у меня в голове, словно заевшая пленка. Наверняка, сидя сейчас в своём кресле, начальница службы ОНО и думать забыла о том недавнем разговоре. Она не беседует с куклами, потому что не солидно, не комильфо. А я вот помню — каждое сказанное ей слово. Будто она начертала их на раскаленном металле, дабы навсегда оставить отпечаток на том, что люди называют душой. Интересно, а на смертном одре — моём, конечно же, она явится ко мне самолично, или одарит лишь парой слов из недр памяти?

Какая разница…

Лекса вздрогнул во сне — тревога, что до этого пряталась под покровом обычного сна, явила себя во всей красе. Писатель заметался по кровати, будто по ту сторону сознания, на полях сновидений за ним гнался грозный хищник. Я подавила резкое желание спрыгнуть со стола и метнуться, прижаться к нему своими ладошками, дернуть за нить сновидения, чтобы… чтобы что?

Кошмар грязными лапами ступал по белоснежному ковру его сновидения — хозяином, которому позволено абсолютно всё. Крок, кажется, взревел — и здесь, и там, где он сейчас стоял на посту. Шурш зеленым носком съехал вниз с спинки дивана, некрасиво шлепнулся на пол. Страх — дикий, некрасивый и липкий щупал меня. Захотелось поежиться, отстраниться. Повести плечами в стороны, дабы скинуть его мерзкое прикосновение. Тщетно.

Писатель застонал во сне. Ужас обнажил клыки в кровавой ухмылке, вонзился мне в душу. В соседей комнате заворочались, щелкнул переключатель, свет супергероем торопился разогнать тьму.

— Лексий? — осторожно, словно боясь его разбудить, в комнату заглянула мама — я даже не слышала, когда открылась дверь. Срак ужаса обращался голодным вепрем, стремясь накинуться на всех и каждого, кто был в этой комнате. Мне до жути хотелось кричать, да что там — визжать, как маленькая девчонка, суча ножками. И, наверное, я кричала…

Женщина обескуражено смотрела на сына, осознавая дряхлое бессилие перед неизвестным. Сон по ту сторону был ужасен, а разбудить Лексу у неё не получалось.

— Лексий! — силясь докричаться до него, она грузно опустилась коленями на кровать, стремясь растолкать его. Писатель вздрогнул ещё раз, испуганно моргнул глазами, просыпаясь. Отрицательно покачал головой, что-то ответил матери — я не слышала. Сжавшись на столе почти в позе эмбриона, я пыталась прийти в себя. Трясло всех — меня, маму Лексы, Трюку. Волнение густым туманом разливалось по комнате и передавалось всем и каждому. Дурные мысли, что столь урожайно поспевают на его почве щедро разукрашивались в мрачные тона услужливым воображением.