Когда Трюка сказала мне, что я буду сражаться со страхом — я не понимала, что это значит. Мы втроем — я, она и Крок, выйдем к стенам замка, встанем могучей кучкой у главных врат и будем отражать мифическую армию? Орды чудовищных тварей, рожденных из застарелого ужаса, детских страхов и чего-то подобного? Я была почти права.

Они приходили по ночам — не ордами, а целой волной. Крохотные, словно крысы, черные, с черными же бусинками глаз, голодные и жадные. Всего мгновение — и они прорвутся внутрь замка, всего мгновение — и Лексу поразит ещё один приступ, из разряда тех, что уже был с ним ночью. Проскочит всего одна — и тогда всё потеряно. Как мы могли втроем удержать целую армаду? Мне вспомнилась сцена, которую Лекса переписывал по несколько раз — группа людей усердно отбивалась от пустынной нежити, ради того, чтобы выжить. Чтобы назавтра вновь взошло солнце, чтобы назавтра они вновь подсчитывали оставшиеся патроны, убитых, раненых и тех, кого было бы неплохо бросить мертвякам на съедение. Девочка Элфи, не просто рабыня, а, как оказалось, ещё и волшебница, усердно, из ночи в ночь, боролась с белоликой Госпожой — самой смертью. Как можно бороться со смертью? Наверно, точно так же, как мы боролись со страхом.

В уши пробивался звон метала, в воздухе пахло азартом, жаждой битвы и воодушевлением. Сотни, тысячи людей с единым лицом Лексы держали строй, не обращая на нас никакого внимания, будто бы нас и в самом деле не было. Блеск металла, ровный строй выставленных щитов, сотни глоток орут в гуще боя, словно надеются призвать победу. Будто сейчас откуда — то спустится Бог Войны и вознаградит их — всех и сразу. Одарит бессмертием, могучим оружием, непробиваемым доспехом.

И Боги приходили в нашем лице. Я восставала могучим великаном, что без пощади давил под собой мелких тварей, Трюка осыпала несчастных сотнями заклинаний, призывая на помощь огонь, молнии и лёд. Крок, разом превращаясь в шагающую боевую машину, бил, жрал, защищал — и тогда страх отступал. Убегал куда-то обратно в джунгли, становясь жалким, никчемным, ничтожным.

И тогда морок сходил. Испарялась выжившая и потрепанная армия Лексы, а я вновь становилась маленькой — и безмерно уставшей. Ноги подкашивались, глаза слипались, желая погрузить меня в пучины сна — и лишь Трюка, из раза в раз, не давала мне этого сделать. Нельзя оставаться здесь, внутри Лексы, нельзя быть здесь в тот момент, когда он проснется. А если он проснется внезапно и посреди ночи? Пописать захочет? И Трюка ничего не отвечала…

Это стражи Лексы, потом объясняла она мне. Это его внутренняя защита — неужели ты думаешь, что человек беспомощен перед страхом? Другое дело, что перед нами — доселе невиданная тварь. И я согласно кивала головой, потому что мне становилось всё равно. И лишь потом на меня опускалась благодать, дающая понять, что всё — теперь можно ничего не бояться. Лекса проснется завтра, разлепит глаза — и будет таким же, как прежде. Потреплет меня по волосам, нежно пригладит Трюке гриву, завалится в кресло и изольет душу в очередные несколько страниц.

Казалось, это будет бесконечно. Каждую ночь мы будем драться за Лексу, каждую ночь мы одержим бессмысленную победу — потому что страх за день вновь окрепнет, вновь постарается прорвать заслон — и кто знает, быть может, у него это когда-нибудь получится.

Я начала привыкать, смиряясь со своей градацией. Кукла, кукла, которая может двигаться, кукла, подпитываемая от двух искр, и, в конце концов, кукла ходящая по снам, хранитель здравомыслия Лексы.

Странность, неестественность, природное любопытство смешались воедино. Они жаждали ответов — всех и сразу, вновь и вновь заставляя меня включать компьютер. Часы тикали и подгоняли, часы торопили, вирт усмехался, подмигивал экраном, на секунду задумываясь перед очередным запросом. Для чего мы нужны, Трюка? Для чего все эти скачки по ночам, для чего мы ходим в его сны? Мы жрем, жрем беззастенчиво, истончаем и без того не бесконечную искру молодого писателя. Мы — аномалии, только поменьше, только рожденные иным путем. Из книги, рисунка, красивой композиции. Из любви, ненависти и страха. Невозможно же жить в мире, где существуем мы.

Невозможно, усмехалась единорожка? На её плюшевом лице ничего не отражалось — ни улыбки, ни ухмылки, ничего. Но глаза так и пылали ядом, давно скопившемся, ждущим жертву на которую выплеснут. А возможно жить в мире, маленькая куколка, где ежедневно люди клепают по сотне миллионов патронов — маленьких смертей, что вскоре отправят друг в дружку? Можно ли жить в мире, где есть летающие трубы с головками-бомбами, способные уничтожить целый континент? Хорошо ли жить в мире, где дети голодают, где детей насилуют, где их морят голодом ради чьей-то высшей цели? Легко ли жить в мире, где высшая цель не постоит за ценой, заплатит чем угодно — страданиями, гробами, слезами? Нет, маленькая, невозможно жить в мире, где нас нет, ибо мы искорка этого мира. Мы — прорва образов и несказанных когда-то слов, защищаем своих звездочек — писателей, художников, музыкантов, скульпторов. Не забавы ради защищаем, а чтобы мир не лишился тех, сила чьей искры может на него хоть чуточку повлиять.

Защищаем от кого? От аномалий? От самих себя? От страха? Чем же он так противен, кроме того, что может отравлять замыслы?

Звездочки вкусные, ухмылялась волшебница мне в ответ. Звездочки истекают сладенькой искоркой, которую хочется всем. Защитникам, аномалиям, ожившим понятиям… Мы берем немного, маленькая, мы берем самую малость. Капельку жизни, щепотку чувства, миллиграмм чужого счастья — но как быть с теми, кто заберет всё и сразу? Кто проникнет, охватит собой Писателя и высосет его как паук? Он умрет — быстрее, чем может. Сгорит, как свечка от недостатка искры, как ты этого и боишься. Люди бояться, люди жмутся к плюшевым игрушкам, съежившись под одеялом в своих кроватках, писаютсю — но страх уходит. Он как плохой гость, что оставляет после себя разруху и беспорядок. Но после его ухода есть повод стать чуточку лучше, есть повод чему-то научиться, есть повод и причина преодолеть нечто сидящее внутри, побороть и разобраться в себе. Страх гость — хорошо, но если страх хозяин?

Что будет, если страх прорвется? Что будет, если однажды мы падем, не выдержим, если страх навалится не кучкой, не ордой, не армией, но армадой — бесконечной, как сама тьма? Кошмары снились мне и раньше, но если до этого ко мне приходила лишь Юма, то теперь мне снилось, что мы пали. Что Трюка — великая и Могущественная Трюка, не стонет от ран, безучастно ко всему лежит на обгоревшей, проклятой земле. Что грива её грязна и растрепана, а рог сочится кровью, зияя трещинами. Крок — некогда могучий великан, теперь сжался в комок, застыл бездыханным истуканом. А ОН идёт ко мне. Солнце — приветливое, выглянувшее из-за туч, играет на черной, переливающейся шерсти. Под ней перекатываются мускулы, словно ходок желает показать мне всю свою грацию, ловкость и силу. Хвост раскачивается из стороны в сторону, будто для отвлечения внимания. В зеленых глазах застыла моя Смерть. Вы когда-нибудь глядели в глаза самой Смерти? Понравилось?

А я не в силах пошевелиться. Стою и жду своей незавидной участи. В ноздри бьёт душным, противным запахом горелого — мяса, дерева и железа, а к горлу подкатил тошнотворный комок. Держусь, словно самое важное для меня в этот момент — не потерять лицо. Хочется усмехнуться, сплюнуть — хотя бы напоследок. На прощание. Дать понять чудовищу, что я его не боюсь.

Но я боюсь. Дрожат коленки, всё-всё дрожит, того и гляди рухну на колени и взмолюсь о пощаде.

Он становится больше. Черныш, которого я опрометчиво назвала Лексой. Гладкий, выросший, по своему красивый. Солнце бликует, отражается от кажущихся стальными клыков. Он смотрит на меня — удивленно, он глубоко втягивает воздух, пытаясь узнать мой запах — и узнает. Не удивляется, не отступает на шаг, в его походке появляется победоносная уверенность.