– Какое именно?

Мадлен еще больше понизила голос:

– Вы делаете бюсты?

– Не часто. Не мой жанр. Я не умею льстить.

– А сколько надо времени на бюст?

– Такой, чтобы вы остались довольны? Да, наверное, несколько месяцев.

– А чтобы вы были довольны?

– Тогда год.

– А нельзя поторопиться и сделать за месяц?

– Я не умею торопиться. Это не пьеска Сарду, которую можно поставить за неделю.

– Вы очень злой. Гюго мне во всем подчиняется, а вы отказываете.

– И Гюго согласился написать что-нибудь для вас?

– Сказал, что напишет поэму. Он был очень любезен, очень. И все говорил о себе. Битый час, наверное. А вы о себе – ни слова.

– Никто не дает мне такой возможности. Разве что Гамбетта.

– Он обещал вам заказ?

– Откуда вы знаете?

– А иначе зачем ему с вами говорить?

– Мадемуазель, а вы циник.

– Меня зовут Мадлен. А самый большой циник из всех – вы. Ни от кого не ждете добра, даже от меня.

– И все-таки я бы хотел сделать бюст Гюго. У него необыкновенная голова.

– Так и должно быть. Гюго, без сомнения, сейчас величайший человек во Франции.

– Для меня это не главное. Меня заинтересовала голова.

Мадлен улыбнулась. Она поглядела на суровое лицо Огюста, его упрямый подбородок, вспомнила то свирепое выражение, которое появилось у него, когда он рассердился, и подумала, что с точки зрения скульптора он куда более интересная модель, чем Гюго. И как одержим он своей работой! Она стала серьезной и сказала:

– Я заметила, что до сих пор вы не лепили женщин.

– Нет, лепил, но ни одна не вышла по-настоящему. Но я еще буду их лепить, и не каких-нибудь там святых дев.

– Вам нужна натурщица?

– На одну-то неделю? Нет, благодарю вас.

– Я серьезно, Огюст Роден.

Удивленный, он недоверчиво покачал головой. Ему казалось, что все это во сне. Мысль о мастерской охладила его энтузиазм. Но глаза Мадлен сияли, когда она смотрела на него, и улыбка была полна нежности. Огюст сказал:

– Если бы… Но у меня в мастерской стужа, и я очень требователен, и…

– И у вас есть другая, – докончила она.

– Не в том дело, – коротко ответил он.

Мадлен не могла спрятать улыбку: Это прозвучало у него очень по-мужски, и Гюго сказал ей те же слова. Но она тут же посмотрела на него извиняющимся взглядом, опустила глаза.

Как трогательна была она в это мгновение! Огюста влекло к ней. Мысль об этой женщине возбуждала, чего с ним уже давно не бывало.

Когда она сказала: «Я живу на острове Сен-Луи, как раз за Нотр-Дам. Хотите, подвезу?» – он подумал, что она читает его мысли.

– Нет уж, давайте я отвезу вас домой, – ответил он и возликовал, заметив, что ее прелестное лицо вспыхнуло от удовольствия. Может быть, она только кокетничала, но он чувствовал, что вызывает в ней интерес. Красота – драгоценнейший дар, рассуждал ОН, красота оправдывает все и свершает чудеса. Художник более всего нуждается в красоте. Созерцать и создавать красоту – это и значит жить.

Огюст проводил Мадлен домой и понял, что ему удалось многого добиться, особенно когда они условились, что она будет позировать ему.

– Мы начнем через месяц, – сказал он. – Как только я разрешу все вопросы с Гамбеттой. Вы живете в этом доме? Я сумею вас здесь разыскать?

– Да. – В Огюсте упрямство удивительным образом сочеталось с застенчивостью. Но она знала, что сумеет преодолеть и то и другое. – Как только вы будете свободны, мэтр Огюст.

Я свободен хоть сейчас, кричало его тело, но прежде всего надо найти мастерскую получше, и как можно скорее. Часто друзья говорили ему, что терпение у него бесконечное, но от него теперь не осталось и следа! Он сказал:

– Я буду лепить вас в полный рост, Евой или Данаидой, хочу, чтобы это было чем-то необыкновенным.

Она выразила свое удовольствие милой улыбкой, он попрощался и оставил ее у двери, зная, что обязательно вернется.

В то воскресенье, когда Огюст обещал поехать с семьей на пикник, Гамбетта и Антонен Пруст пришли смотреть его работы. Он боялся, что на них произведет плохое впечатление бедность обстановки, но ни Антонен Пруст, у которого было много друзей-художников, ни Гамбетта, который сам был когда-то беден, не придали этому значения. Как всегда, элегантный, Антонен Пруст расхаживал по мастерской, разглядывая скульптуры с таким видом, словно находился в галерее Лувра, а Гамбетта уселся на стул – он был слишком толст, чтобы много двигаться, – и сосредоточенно изучал статуи.