– Штоп… штоп!

Наконец старик замолчал. Он, врач и медсестра смотрели на меня, не моргая.

– Дойч… – прошипел кто-то в дальнем углу на противоположной стороне.

Моё сердце заколотилось с бешеной скоростью, конечности судорожно задергались, я начал задыхаться. Врач что-то крикнул – комната мгновенно пришла в движение. Мне сделали укол – я вновь провалился в чёрную бездну.

Пробуждение не добавило ясности.

Словно улитка, я спрятался в своём невидимом панцире и почти не реагировал на происходящее вокруг. В голове мелькали картинки. Мне хотелось вскочить с койки, закричать что есть сил и начать крушить всё вокруг. Потом я бы выбежал на улицу и проверил, по-прежнему ли я в Пензе или же меня похитили и увезли в какую-нибудь секретную лабораторию. Но у меня не было ни сил, ни смелости сделать то, что мне очень хотелось.

Забор крови. КТ. Ещё один врач. Другой. Меня о чём-то спрашивали. Потом ещё раз, только медленно, очень медленно. Всё было бесполезно: я пожимал плечами. На всякий случай я произнес своё полное имя. Врач кивнул. У меня опять начались судороги. Кажется, мне поменяли капельницу. Скорее всего, в ней было успокоительное.

Тощий паренёк с гипсом на правой руке переводил для меня слова врача на немецкий и вдохновленно жестикулировал. Благодаря его стараниям я понял, что у меня случилось кровоизлияние в мозг, инсульт, который вызвал расстройство речи – афазию. При слове «афазия» я представил себе полуобнаженную греческую богиню, которая мчалась на колеснице и грозила указательным пальцем направо и налево: так она карала безумием тех, кто её прогневал. Я улыбнулся, когда воображаемая красавица пронеслась мимо меня, но тут же опомнился и сделал серьёзное лицо.

Слепив из немецких слов вопрос, я поинтересовался у паренька, когда я смогу снова заговорить на русском. Он перевёл это врачу, но тот лишь задрал свой веснушчатый нос и развел руками. Потом мне объяснили, что по поводу моего случая соберётся консилиум, на котором решится вопрос о дальнейшем лечении.

Мой немецкий был слаб. Я учил его в школе, потом несколько лет в университете. В двадцать семь лет я впервые побывал за границей, отправился со своей девушкой Дашей в автобусный тур по Европе. В Дюссельдорфе я по-немецки спросил прохожего, как добраться до вокзала. Мы перекинулись парой слов, которые дались мне с большим трудом. Так я понял, что едва знаю этот язык. Поэтому по возвращении домой я решил самостоятельно подтянуть свой немецкий, чтобы не оплошать в следующей поездке за границу.

«Гуд бай, Ленин!» и «Босиком по мостовой» я пересмотрел с русскими и немецкими субтитрами раз, наверное, пятьдесят. Мне нравилось увлечение иностранным языком – это было подобно марш-броску в другую Вселенную. Стоило мне только заметить незначительный прогресс, как меня тут же переполняло чувство гордости: чужой мир приоткрывал завесу тайны, и я начинал свободно перемещался в его пространстве. Но, стоило мне не расслышать и не понять слово или целую фразу, как меня тут же выбрасывало обратно на Землю.

Но как мне теперь выжить с моим недоученным немецким? Кому нужен в Пензе адвокат, который не говорит и не понимает по-русски? Я не только потерял язык – я потерял самого себя, свои надежды, свою профессию, свою душу… Самую важную часть души. Я помнил людей и события, но они провалились в тёмные пещеры моей памяти и затерялись там под грудой камней. Я говорил, думал и жил короткими предложениями: у меня в запасе была лишь горстка немецких слов.

Я не был парализован. Мне была не нужна сиделка – только переводчик с гипсом. Итак, я был почти здоров. Меня уже перевели из реанимации в палату, и я мог самостоятельно справлять нужду. Но что будет с моей жизнью, профессией, будущим? Как я буду читать, говорить? Что это за абсурдная ситуация и куда делся мой родной язык?

Голова разрывалась от мыслей, но большинство из них так и не обретали форму и продолжали бродить в глубинах сознания. Я превратился в рыбу, которую волна жизни выбросила на берег: я открывал рот и искал слова, которых не было в моей голове. «Wann kommt er zur"uck? 3 » – повторял я про себя вопрос и сам придумывал ответ. Завтра, через неделю, через год. А потом вдруг вспомнил, что «язык» в немецком женского рода и нужно спрашивать: «Когда она вернётся?»

Завтра, через неделю, через год…

Вместе неё пришла Поля.

Перед тем, как начать беседу, сестра тяжело вздохнула и свела брови домиком. Всё стало понятно без слов: я превратился в её очередную проблему.

Мы разговаривали шёпотом, – в палате лежали ещё трое пациентов, – а парнишка с гипсом старательно помогал нам. Поля озиралась по сторонам и почти не смотрела на меня. Казалось, что сестра с ещё большим трудом подбирала слова на русском, чем я на немецком. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Поля сказала, что уже сообщила моему партнёру Мартынову об инсульте, и тот согласился помочь моим клиентам, «пока я не встану на ноги». Кроме сестры об афазии знал только отчим: заведующий отделением пригласил их на беседу и объяснил особенности моего состояния. Я приложил палец к губам и этим жестом попросил сестру сохранить мой диагноз в секрете. Она наморщила лоб и кивнула.

Я подумал, что лучше бы инсульт случился со мной в другом городе. Где-нибудь подальше от Пензы, чтобы я смог там спрятаться и избежать вида наморщенных лбов и тяжёлых вздохов.