– Вы поняли? – спросил меня в сотый раз переводчик.

– Чуть-чуть.

– Вашей сестре нужно уходить. Пора идти. У неё дела. А так понятно? Но она обязательной придёт снова. Снова. Опять. Очень скоро.

Из парнишки с гипсом вышел бы отличный личный помощник. Он прилагал неимоверное количество усилий, чтобы мы с сестрой поняли друг друга. Иногда даже против нашей воли.

Поля была тщательно накрашена. Это означало, что она встречается с очередным претендентом на роль нового отца Матвея. Я представил, как она облегченно вздохнёт после нашей странной беседы и с быстротой спринтера помчится на своих шпильках в сторону остановки. Мне захотелось сбежать на волю вместе с ней, но уехать в противоположную сторону.

– Пока, Дмитрий! – произнесла сестра моё имя.

Я наконец-то понял хоть что-то и улыбнулся.

Мы с матерью любили называть друг друга полным именем, что придавало нашим разговорам особую значимость. Поля тоже иногда пыталась играть с нами в эту игру, обращаясь к нам «Дмитрий» и «Марианна», но так и не была принята нами в настоящие игроки. Поля осталась «Полей» или «Полькой», когда Марианна сердилась на неё. Скорее всего, сестра так ни разу и не услышав заветное «Полина» от матери. Это имя никогда не нравилось Марианне: отчим дал его дочери тайком.

Поцеловав меня на прощание в лоб, Поля вместе с переводчиком скрылась за дверью. Я не знал, как будет слово «обуза» по-немецки, но представил сценарий своей новой жизни. И одну из главных ролей в ней будут играть тяжелые вздохи моей единоутробной сестры.

– Подумайте над моим предложением, – сказал на немецком Нойман.

После консилиума пензенские врачи связались со своим коллегой – русским немцем Антоном Нойманом, занимавшимся вместе профессором Вольфгангом Лехнером изучением афазии в университетской клинике Ш., в Берлине. Мой случай заинтересовал их, и Антон тут же вылетел из Берлина в Пензу с пересадкой в Москве.

Несколько лет назад Нойман и Лехнер уже сталкивались с похожей афазией. После аварии один немец потерял свой родной немецкий, но помнил английский. Однако этому бедолаге повезло гораздо больше, чем мне: он отлично знал английский, к тому же оба языка используют латинский алфавит. Итак, он хотя бы мог читать по буквам немецкие слова и был в состоянии с горем пополам записывать их под диктовку. Мне же моя родная кириллица казалась абракадаброй.

Немец через пару месяцев вспомнил язык, но говорил заторможено. Нойман рассказал, что бывает ещё и наоборот, когда пациенты при повреждении или инфекции мозга забывают иностранный, но помнят родной язык – такие случаи встречаются даже чаще. Одним из объяснений этого может служить тот факт, что мы эмоционально более привязаны к родному языку и «выдернуть» его из нашего мозга гораздо труднее, чем чужой язык. Нойман разжевывал мне каждую свою фразу, жестикулировал, подобно парнишке с гипсом, а также рисовал вспомогательные картинки в блокноте.

– Вы поможете мне в Берлине? – спросил я, подразумевая под глаголом «поможете» полное возвращение русского.

– Мы обещаем сделать для вас всё возможное, Дмитрий Альбертович, – ответил Нойман.

«Всё возможное» и уверенный голос врача вселили в меня надежду. Но решающую роль сыграло мое желание как можно дальше скрыться от привычного мира до тех пор, пока всё не встанет на свои места. От одной мысли, что мне придётся мычать перед каждым клиентом, коллегой или знакомым, меня бросало в дрожь.

– Две недели?

– Вы сможете прилететь к нам на две недели? – переспросил Нойман.

Я кивнул.

– Буду с вами откровенен, Дмитрий Альбертович. Я не могу вам обещать, что русский к вам вернется через две недели. Но, повторю, мы сделаем всё возможное, подробно изучим ваш случай, проконсультируемся с другими специалистами в этой области. Кроме того, фонд, финансирующий наши исследования, возьмет на себя все расходы. Вы понимаете меня?

Я кивнул, чтобы врач наконец-то закончил свою речь. Где-то глубоко внутри меня прорастали семена зависти и одновременно восхищения к этому человеку: он в совершенстве владел как минимум двумя языками.

– Ваш случай уникален, Дмитрий Альбертович, – сказал напоследок Нойман.

Так за несколько дней я превратился из преуспевающего адвоката в «уникальный случай». Я вообразил, как Нойман и его коллеги тыкают в мою голову иголками, выковыривают крохотные кусочки мозга и рассматривают их под микроскопом. Может быть, меня даже будут оперировать.

На следующий день я вылетел с Нойманом в Берлин – у меня была ещё действительна годовая европейская виза с апрельской поездки в Прагу.

Я снял очки и лег на койку. В правую руку мне вложили кнопку вызова на случай, если мне вдруг станет плохо; на голову надели огромные наушники. Койка пришла в движение, и верхняя часть тела оказалась в огромной белой капсуле – томографе.

Вначале шум вокруг был не очень сильным, так что я отчетливо слышал музыку в наушниках. «Scheissegal» – «наплевать» донеслось оттуда, наверное, тысячу раз. Немецкая песенка с незатейливым текстом поначалу вызвала во мне раздражение: она звучала в моей ситуации как жестокая насмешка. Подумаешь, какая маленькая неприятность приключилась со мной! Да, наплевать, что я теперь не понимаю речь на русском и не могу говорить – мелочи жизни. С каждым такое бывало! Я стал подпевать, и, повторив вместе с исполнителем мантру «наплевать» несколько раз, ощутил её положительный эффект: раздражение прошло, и я улыбнулся. Как только песня закончилась, меня поприветствовал ведущий берлинского радио.