Она совсем немного опоздала,спеша с вокзала с пестрым узелком…Еще в распахнутые окна залавиднелось знамя с золотым древком,еще на лестнице лежала хвоя,и звук литавр, казалось, не погас…Она прошла с дрожащей головою,в глухом платке, надвинутом до глаз.Она прошла походкою незрячей,водя по стенам сморщенной рукой.И было страшно, что она не плачет,что взгляд такой горячий и сухой.Еще при входе где-то, у калитки,узнала, верно, обо всем она.Ей отдали нехитрые пожиткии славные сыновьи ордена.Потом старуха поднялась в палату, –мне до сих пор слышны ее шаги, –и молчаливо раздала солдатамдомашние ржаные пироги.
Музыка
С утра в конторе щелкала на счетах,в очках, платком замотана до глаз.И было в ней от хмурой птицы что-то,и что-то в ней отпугивало нас.Мы очень мало знали друг о друге.Откуда в лазарете эта тень?Тревожной сводкой начинался день,росли морозы, подступали вьюги.Бывало, что усталость верх бралаи согреваться становилось нечем.Но я ведь не об этом начала,я начала о женщине…Тот вечербыл тише и угрюмее других.Почти стемнело. В коридоре где-тостеклянный звук разбился и затих.И показался на мгновенье светом.Рояль отвык. В углу закоченев,он весь скрипел и охал от натуги,но беспощадно старческие рукибудили в нем отчаянье и гнев.И словно хрустнул, расколовшись, лед,и мраку нет на свете больше места –один порыв, один прямой полет,все на пути сжигающее presto.В очках, платком замотана до глаз,как будто бы с охрипшей вьюгой споря,она до ночи согревала насв продрогшем лазаретном коридоре.…И, робко взяв пьянистку за плечо,не отводя от белых клавиш взгляда,старик казах проговорил: «Еще».Потом подумал и прибавил: «Надо».
Кукла
Много нынче в памяти потухло,а живет безделица, пустяк:девочкой потерянная куклана железных скрещенных путях.Над платформой пар от паровозовнизко плыл, в равнину уходя…Теплый дождь шушукался в березах,но никто не замечал дождя.Эшелоны шли тогда к востоку,молча шли, без света и воды,полные внезапной и жестокой,горькой человеческой беды.Девочка кричала и просилаи рвалась из материнских рук, –показалась ей такой красивойи желанной эта кукла вдруг.Но никто не подал ей игрушки,и толпа, к посадке торопясь,куклу затоптала у теплушкив жидкую струящуюся грязь.Маленькая смерти не поверит,и разлуки не поймет она…Так хоть этой крохотной потерейдотянулась до нее война.Некуда от странной мысли деться:это не игрушка, не пустяк, –это, может быть, обломок детствана железных скрещенных путях.
«Я знаю – я клялась тогда…»
Я знаю – я клялась тогда,что буду до конца верна,как ни тянулись бы года,как долго бы ни шла война.Что все – с тобою пополам,что ты один мне только люб,что я другому не отдамни жарких слов, ни верных губ.С повязкой влажной и тугойв жару метался тот, другой.И я, дежурная сестра,над ним сидела до утра…Он руку женскую к грудитоскливо прижимал в бредуи все просил: «Не уходи».И я сказала: «Не уйду».А после, на пороге дня,губами холоднее льда,спросил он: «Любишь ли меня?»И я ему сказала: «Да».Я поклялась тебе тогда, –но я иначе не могла…Обоим я сказала «да»и никому не солгала.
«Мы ждали ее в понедельник, и в среду…»
Мы ждали ее в понедельник, и в среду,и утром, и в полдень, и после обеда.Мы ждали до вечера, дотемна,мы в окна смотрели – опять не она.На улице ветер пахучий, крылатый…Пушок тополиный влетает в палаты…Вхожу, а в палате уныло, темно,на столике блюдце окурков полно.И голос глухой заклинает меня:«Уйдите, сестрица, не надо огня».А мы-то, а мы-то не спали ночамии с ложечки чаем поили вначале,и старый хирург, приходя, его сам,как мальчика, гладил по волосам…Мы так добивались веселого взгляда…А нынче молчит он, и света не надо…А окна раскрыты, и, пухом пыля,за окнами плещутся тополя,и ветер сочится густой темнотой.…Недоброе сердце у девушки той.
Такая же, как она
Дождь стучит по железу крыши,и, хотя мы с тобой вдвоем,говоришь ты как можно тишео недавнем пути своем.Об изрытой сырой полянке,где ты принял неравный бой,и о том, как в сожженном танкебыл спасен боевой судьбой.Как ты, кожи сдирая клочья,тяжкий люк приоткрыл потом,запах гари и холод ночиопаленным глотая ртом.Говоришь, а глаза потухли,будто жизни совсем не рад…В коридоре шаркают туфли,костыли в тишине гремят.И я знаю, я знаю, знаю,что не рана твоя болит,что больнее, чем рана злая,слово горькое – инвалид.И другое я знаю тоже:как, ладони прижав ко лбу,ты над карточкой непохожейпо ночам пытаешь судьбу.Не пытай, не грусти, не надо!Верь, подруга тебе верна,как я встрече была бы рада,я – такая же, как она.Как тосклив одинокий вечер,как дорога моя темна,как ждала бы я этой встречи,я – такая же, как она…
Салют
Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало –ведь это будто памятник ему».
Встреча
С поля наплывает горечь донника –запах лета, жаркий и сухой.На закате охает гармониканад стеклянно-розовой Окой.Пыльным въездом проплелись подводы,разошелся по домам народ,от конторки, баламутя воду,отвалил на Горький пароход.И тогда не тихо и не скоро,будто встрече будущей не рад,поднялся, прихрамывая, в горус фронта возвратившийся солдат.Далеко ему еще до дома,и другой туда, пожалуй, путь,только очень к девушке знакомойхочется солдату заглянуть.Снова к сердцу подступило прошлое,сжались от обиды кулаки.Девушка простилась по-хорошемуи не написала ни строки.Позабыла девушка, наверное,вечера на отмелях Оки,поглядеть бы ей в глаза неверныеи уйти, не протянув руки.Он курчавой тропкою проходит,за ноги цепляется вьюнок…Бабка свеклу полет в огороде –окликает: «Заходи, сынок!»До чего же это все родное,даже не задетое бедой!В темных сенцах кадка с ледяноюсладкою колодезной водой.Зеленеет свет на подоконникесквозь густую пыльную листву,на комоде каменные слоникивыстроены в ряд по старшинству.Над комодом в рамках и без рамокполинялых фотографий ряд –дедовских, отцовских, тех же самых,что висели тридцать лет назад.И внезапно щеки побледнели:не замеченная до сих пор,девушка в пилотке и шинелипосмотрела со стены в упор.
