Милкина комната ничего не скрывала. Наоборот, все, что могло быть выставлено, было выставлено, а все, что могло быть спрятано, торчало наружу, точно пружина из дивана.

В правом углу Милка была деревенская дура и хозяйка. Там стоял покрытый детским одеяльцем стол, с виды видавшим утюгом и стаканом с водой для глажки.

Посередине Милка была шалава и давалка. На зеркале висели облезлые цепочки, в вазах валялись расковыренные спичкой тюбики помады, а на комоде притулился прозрачный кулек с трусами. Трусы были нестерпимо телесные, в сероватых от носки катышках и с растянутыми резинками. Не желая терпеть Милкино нутро, я посмотрела налево.

Слева она была забытый Богом ребенок, с ситцевым покрывалом, драным мишкой под подушкой и Святой Марией через стенку.

– Чего пялишься? Пить будешь? – спросила Мила и выплеснула гладильный стакан в форточку. – Я тебе уже налила. Держи!

Я обросла ее знакомыми моментально. Переспавшая с половиной района Милка тут же углядела во мне выгоду и принялась таскать за собой: в качестве входного билета мои 176 не знали преград. Прикрываясь мной, можно было не только попасть куда угодно и занять VIP-места, но и не огрести по морде в особо сложных случаях. Милка это ценила, и если кто-нибудь из местной аристократии забывался и предпринимал попытки приблизиться к моему молодому телу, точно заботливая мамаша, она немедленно припечатывала неугодного. Пролетарский кулак был тяжел, и неугодные стремительно ретировались.

Была у нее и любовь.

На любви все и закончилось.

– Леша его зовут, – рассказывала мне она, сидя на диване. – Красивый он, но такой, блин, потаскун… Девок вокруг – не оберешься… Слушай, может, дашь мне свое платье поносить? Ты прикинь, какая я в твоем платье буду?

Я прикинула, сглотнула и пошла раздеваться. Нацепив мое платье, Милка принялась вертеться перед зеркалом.

– Что-то не очень… Даже не знаю, что бы еще придумать.

– Хочешь, я тебя накрашу? – робко предложила я.

Милка хотела. Разложив на коленках косметику, я посадила ее перед собой и принялась рисовать Милу новую. Собственно, тогда, трогая ее лицо подушечками пальцев и ловя прерывистое дыхание, я поняла, что она вовсе не такая взрослая и не такая сильная. И вообще не такая. Я думала о ее комнате и о ее месте, о расковыренных помадах и драных мишках. Я придумывала ее заново, точнее, не придумывала, а раскапывала. Как сумасшедший реставратор, углядевший за скучным натюрмортом драгоценный подлинник, я снимала слой за слоем, чтобы докопаться до истины. Я оттерла с нее восемь классов образования, соскоблила с глаз алкоголь, убрала с губ бесприютность… Даже пережженные ее рыжие волосы упокоились и были послушны моим рукам. Как запоздалая Афродита, выходила Мила из пены, и, невзирая, на то что за стеной ловил чертей дядя, а на кухне варились яйца, она была божественна.

Когда я подвела ее к зеркалу, она даже шарахнулась.

– Ты чего со мной сделала?

– Ну ты же хотела макияж? Тебе что, не нравится? – испугалась я. – Хочешь, я переделаю?

– Да нет, очень здорово, только непривычно. Леха выпадет.

– Ну так ты же этого и хотела? Ведь так?

– Так… Хочешь со мной вместе?

– Хочу, – ответила ей я. Я правда хотела.

До дома Лехи мы добирались долго: Милке жали мои сапоги, мне были велики ее ботинки. Когда мы наконец дошли до подъезда, она предложила выпить в тамбуре.

Водка жгла горло, и было очень холодно.

– Ты меня классно накрасила, – хвалила меня Мила. – Он точно охренеет. Сейчас увидишь.

Кое-как шкандыбая на моих каблучищах, она доползла до заветного хода. Я, как всегда, плелась сзади. Дверной звонок. Открытая дверь.

– Милка, ебенть! Да ты красавица! Трахаться пойдем?

Каждый скрип пружины их кровати резал мне сердце.

Каждый раз, когда она охала, мне хотелось умереть. Каждый звук в этом наполненном дешевым сигаретным дымом доме вызывал во мне боль. Не знаю, как это описать, но у меня было такое чувство, как будто я присутствую на брачной ночи любимой дочери и очень жалею о том, что не убила ее в утробе. Афродита сдохла, так и не появившись.

– Налей водички, – прибежала на кухню Милка. – И домой иди. Кстати, чем ты меня красила? Что за косметика? Ведь офигительно получилось, признавайся!

– Кремом для лица, – ответила я ей и хлопнула дверью.

– Не трепи-и! – крикнула мне вслед она.

Разрываясь от осознания собственной, никому не нужной правды, я села на ступеньку и заплакала.

Все-таки между женщиной и рекламой существуют тонкие и вместе с тем довольно деликатные взаимоотношения… Да-да, примерно такие же, как у вокзального лохотронщика и велотуриста из Нижних Мамырей. Речь идет о том самом случае, когда одна сторона надувает, а другая, понимая, что ее надувают, активно жаждет быть надутой.

Причем я думаю, что мы, женщины, гораздо глупее мамыринцев, потому что тем хотя бы баблосом перед носом трясут и сулят золотые горы…

Что же предлагают нам?

Вот, например, в последнее время предлагают открыть «панорамный взгляд».

У кого как, а у меня лично слово «панорама» вызывает исключительно «бородинские» ассоциации. Но косенькая блондинка по ящику со своими «предельно подкрученными» и «распахнутыми на 360» заставляет меня забыть о геометрических нелепостях и подойти к зеркалу. И хотя я прекрасно понимаю, что мои короткие ресницы не загнешь даже с помощью столярного клея, желание обзавестись блондинкинскими моргалками не дает мне покоя. В своем маразме я дохожу до того, что мне начинает казаться, будто корень всех моих катечкинских бед кроется в отсутствии панорамности взгляда. Дескать, будь у меня такие трагические окуляры, жизнь пошла бы иначе. Глядишь, и ребенок перестал бы есть собственные сопли, и мужу зарплату прибавили, и на маршрутке забесплатно покатали… Дневные рассуждения, как правило, сводятся к вечернему: «Купи-и-и, а то назавтра жрать не приготовлю».