Шрифт:
Переучивать? Поздно. Да и времени нет. Расстрелять для острастки? Всех? И что будет дальше? А если так воевать… С безыдейным отребьем? Не задачка – задачище. Вот почему не работало его красноречие, вот почему в строю самострелы и общий разброд. Хотя… ишак идёт за морковкой, и его моральный облик никого не волнует. Лишь бы тележку допёр. Лишь бы не сдох.
Последняя мысль слегка отрезвила, и политрук перестал давиться бессилием. Просто он слишком глобально ставил задачу, в то время как переделывать мир было вовсе не обязательно. Всё равно все полягут. От ран, от болезней… Не сегодня, так через месяц. Нехай за морковку, если им так угодно. Лишь бы тележку допёрли. Да, лишь бы допёрли. А макароны вам будут. И компот. И ещё что-нибудь.
А зажрутся? А если обленятся?.. Но эти думы Кисельков предпочёл задвинуть подальше как совсем невозможные.
Трухлявая, пожелтевшая – ещё ничего, но вот мелованная – совсем ни в какую – бумага категорически не желала гореть. Слипшиеся страницы едва занимались вдоль по обрезам и корешкам, а дальше принимались меланхолично чадить. Те же, что осыпались золой, стремились образовывать плотный чернильный покров: закупоривали решётку, перекрывали приток кислорода.
Пододвинув очередную кипу приговорённой литературы, Кисельков взялся за кочергу. Остервенелые шуршащие движения. Взад-вперёд, взад-вперёд… Та же листва, только упрямее. Тот же уголь, только полегче. Те же кости, только без слёз.
Да, за долгую жизнь он успел наработаться. Годик там, полгодика тут. Дипломированный перспективный филолог, неплохой переводчик, немного артист… Теперь вот – с пистолетом. Но как же так, всё равно кочегар.
«Враги принялись вырывать ему ногти, но Семёнов молчал» – Не хотите? В огонь!
«Последний патрон всегда для себя» – Туда же! Не жалко!
«Нашёл кусок золота и сдал куда следует» – И что с вами делать… Ладно, тоже всё в топку! Весь героизм, все высокие мысли…
Уничтожать идеалы оказалось непросто. Выдёргивать саженцы, перепахивать всходы… Конечно, можно припрятать, отложить до лучших времён, но любой компромисс всегда оставался с гнильцой. Сразу сомнения, беспокойные мысли: может, не стоило, может, не надо, может, всё взять да переиначить… Нетушки, к чёрту эти хождения по мукам. Резать так резать. Сейчас. Один раз. Чтобы больше не вспомнилось.
Когда всё было кончено, за окном уже занимался рассвет. Куда делись ставни, Кисельков не помнил: скорее всего, задыхаясь в прогоркшем кумаре, он махнул рукой на маскировку. Теперь же, подходя к живительному свету, политрук с упоением втягивал молочный утренний холодок. Тишина. А главное – ВСЁ.
Выгрести кучи золы было делом привычным. Теперь умыться – размылить чумазую перхоть. За ушами, в подмышках, прочихаться, профыркаться… Смена одежды на месте – ждёт не дождётся. Рубашка, подтяжки, и вот уже нет Сатаны с шалым взглядом. Так, привычный служака довольней обычного.
Оставалось дождаться подъёма, а пока Кисельков тяжело присел у стола. Огляделся, словно после побоища, и, машинально раскрыв первый попавшийся томик из уцелевших, бросил взгляд на страницу:
«В порыве боевого азарта он забыл о себе и действовал как истинный защитник отчизны, как частичка огромного целого. Мысли о доме, о детях слились в единую мысль о стране…»
Политрук замотал головой, на минуту придавил скрипнувшие глаза и повторно прошёлся по тексту. Ничего не поменялось: на серых страницах и вправду красовались слова только что сожженного Броневого, невесть как забравшиеся в поэму старой тётки с непроизносимой фамилией.
В недоумении он пролистал издание до конца, и это действительно оказался «Смертельный рывок». Весь. От корки до корки. Поменялась только обложка, хотя правильнее было бы говорить о сменившейся сердцевине.
Чувствуя, что сходит с ума, Кисельков осторожно взял в руки ещё один слащавый роман. Раскрыл и вновь зажмурился. На долю секунды ему показалось, что буквы, вот они вот, сами собой забегали, меняясь местами.
Дальше – больше. Улюлюкая и хохоча, он тормошил книгу за книгой. Авантюристы и ловеласы, пиратские клады и Моны Лизы – все они по непонятному волшебству оборачивались штыками, парадами да мозолистыми гимнами. И даже поэзия…
Раздухарившись, политрук нашарил старину Есенина и перешёл к декламации:
Кем ты станешь спустя столетья?Кем проснёшься, бесстрашный герой?Разбросав между слов междометья,Угнетённый своей конурой!За окном что-то ухнуло, треснуло, тяжко вздрогнула почва. За первым взрывом ещё и ещё. Ударной волной вышибло двери, обтрясло, обстучало подсохшую глину. С лихим посвистом закружило, размазало по полу и уже там, под столом, затанцевало поднятой пылью.
Кем ты будешь в лучах рассвета?Кем войдёшь в новый мир земной?Завещанье твоё без ответа,Значит, надо кончать долгострой!Закашлявшись, увязнув горлом в скрипучем песке, он вывалился на улицу. Пробежал метров десять, споткнулся, пропахал землю. На излёте уткнулся во что-то мягкое, липкое, брезгливо вскочил, снова упал, зажимая уши, прополз под телегу. Аааааааааааааааааааааа!!!
Пусть хрипит, порождая восторги,Трижды проклятый, мировойТот порядок, который чтут в морге –Он не станет твоею судьбой!И шагают вновь роты на марше:Не мешает ни снег им, ни зной.Всем на зло этот мир будет краше,И, конечно же, он будет твой!