Кате, в страхе замершей у закрытой двери, показалось, что Алексей мучительно всхлипнул.

— Плохо, если так, — в голосе матери Аркадии слышалась озадаченность. — Если себя не помнишь, в гневе, в напасти какой можешь обернуться против своей воли.

— Вот в том-то и беда. И Катю такой опасности подвергать… если женюсь… дети…

Долгое молчание. А потом вопрос, заданный Алексеем почти с ужасом:

— А Лиза-то?

— Лиза… Сестра моя, когда открывала душу, рассказывала, что очень непростое было колдовство. По его условиям оборотничество передается из поколения в поколение, но только если родитель будет жив к тому времени, когда чаду исполнится девятнадцать. Именно в этом возрасте Варвара, мать твоя, и стала драконом. А тебе, дорогой, девятнадцать когда уж было… Я давно и думать забыла об этом, решила, что все, не сбылось… А вон оно как. А с Лизой… никто и не скажет наверняка.

— Я… пожалуй, поеду, тетушка, — сдавленно проговорил Алексей. — Прощайте, милая.

— Как? Только ж вошел. И на трапезу не останешься?

— Не до того мне, простите великодушно.

— Ладно, что уж там… поезжай. Отдохни, успокойся, подумай. Возвращайся тогда с Лизой. Маленькой-то ей нравилось у нас — светло, красиво, сестры добрые. Поцелуй ее за меня. И дай-ка благословлю тебя, Алеша. Не падай духом, Христос с нами.

Катя едва успела, отойдя от двери, укрыться в темном уголке. Но Алексей Никитич и в лоб столкнувшись с ней, быть может, ее бы не заметил. Мысли его сейчас были только об одном — девятнадцать Лизе исполнится завтра после полуночи. И он должен ее увидеть. Непременно увидеть любимую дочь в последний раз, перед тем как пустит себе пулю в лоб, избавляя ее от страшного проклятья.

— Ты почему одна? — строго спросил Шатун, недобро зыркнув на Таю. Он ждал, поглаживая шею лошади, которую привел в дубовую рощу.

— Поклянись! — потребовала Таисья. — Страшной клятвой поклянись, что не причинишь барышне зла. Не то попомнишь эту ночь.

— Ишь ты, испужала, — засмеялся Степан Сенцов. — Да кто твоей барышне зла-то хочет? Старый знакомец замуж берет…

— Против воли… Не любит она Михаила Платоновича.

— Это знаешь уж… глупости. Чего его не любить? Барин молодой, пригожий что твоя картинка… опять же, знакомства завел в Москве хорошие. Тьфу ты! Что я вообще с тобой тут рассусоливаю? Делай что велено.

— Неспроста это, — не слушалась Таисья. — Господин Сокольский и мухи не тронет, ежели его не раззадорить… Этот твой… Чалый постарался, да?

— А это вот не нашего с тобой ума дело. То затеи господские. Мне главное — в кармане чтоб звенело. И учти, Таисья — помешаешь сейчас, невесть что еще баре надумают. И ворожба не поможет. Не лезь. И иди давай. Всю ночь мне тут торчать, что ли?

— Не в Сокольское ведь соседнее повезешь Лизу?

— Не твое дело. Мне что, силой твою барышню из дома забирать?

— Да иду я…

Как и ожидала Таисья, барышня долго не гасила счету. Горничная знала, если уж та заговорила про интересную книгу, то и до рассвета не уснет. Комната Лизы в правом крыле барского дома выходила окнами в яблоневый сад, она сама давно еще выпросила ее у отца. Лиза и до сих пор ждала, что Алконост прилетит на Преображение освящать яблоки в саду, а что уж говорить про детские годы, когда девочка караулила волшебных птиц денно и нощно.

Долго стояла Тая под яблоней, глубоко задумавшись. Наконец на ее губах мелькнула жестокая усмешка. Мгновение — и на месте красивой статной девушки явился пушистый комок — серый котенок, и направился под окно.

Вскоре барышня услышала самое жалобное мяуканье, какое только можно вообразить. Окно широко распахнулось. Лиза, в домашнем сером платье, закутанная в шаль, выглянула в сад.

— Кис-кис, — позвала она. — Где ты, котеночек?

Мяуканье повторилось.

Лиза завязала шаль узлом на шее и, как проделывала уже не раз, спрыгнула в сад изо окна. Жалобные звуки послышались уже чуть дальше — котенок уводил девушку под сень яблонь.

— Ну где же ты?.. — Лиза огляделась. Лунного света было явно недостаточно, чтобы рассмотреть маленькое животное в ночных тенях. Огорченно вздохнув, она хотела уже было повернуть назад, но вдруг неподалеку послышалась песня. Очень тихая и совсем нечеловеческая. В ней слышались жалобы, стоны и в то же время такое пронзительное созвучие всему — лунному свету, мягкой ночи, шепоту деревьев, что разум Лизы мгновенно потонул в этих звуках. Песня-плач надрывала ей душу, она шла к ее источнику, готовая, как всегда, попытаться понять и утешить, и с каждым шагом сознание расплывалось, сердце срывалось куда-то вниз, уже самой хотелось плакать, ничего не помня, не понимая…

Лиза не заметила, как, ведомая песней, миновала сад и вступила в дубовую рощу. А когда песня смолкла, она упала, словно оглушенная, без чувств. Наступившая тишина была зловещей.

— Эй, Тайка? — тихо позвал Шатун.

Но Таисья не ответила.

— Ну и шут с тобой.

Шатун нагнулся над бесчувственной Лизой, собираясь перенести ее в седло спокойно жевавшей травку лошади — и получил по голове рукоятью пистолета…

Федор осторожно опустил Лизу на лавку, развернул шаль, в которую она была закутана… Спит… зачарованным сном спит… песня эта колдовская — дело нешуточное. Он засветил свечи — на столе и на большом сундуке, и вернулся к девушке. Дыхание ровное, чуть подрагивают длинные ресницы. Легкий румянец сошел со щек, кожа кажется тонкой и бледной… И губы полуоткрыты.

— Лиза… — прошептал Воронов. — Один лишь раз… только мгновение — ты и не узнаешь…

И он склонился к ее губам… Девушка вздрогнула, открыла глаза. Федор от нее в удивлении отпрянул.