— Будь по-твоему, оцязор Пурес. Я приму твоё приглашение.

Позже вечером Фрося слушала рассказ мужа, обрабатывала его рану на руке и пыталась понять, что за человек этот Пурес, что им двигает, какие он преследует цели. Что-то крутилось на задворках сознания, никак не желая выуживаться.

— Ты веришь ему? — наконец спросила она Давида.

— Я верю в то, что ему нужны союзники. Не больше, но и не меньше.

На том и порешили.

На следующий день, с первыми лучами солнца путники пересекли Оку и направились в степь. Несколько дней дороги, и перед взором предстало селение. Деревянные землянки стояли вперемешку с серыми круглыми юртами. Из одного такого «шатра» вышла женщина с маленьким ребенком.

— Аляйней[2] Пуреш! — закричал малец и бросился к предводителю половцев. Степняк подхватил мальчишку, усадил вперёд себя на седло.

— Ах ты, Атямас, негодник, куда под копыта коня бросаешься!

Воин и дальше что-то говорил, а Фрося во все глаза смотрела на ожившую историю. Вспомнила, наконец, поняла, кто спас их в Муромском лесу. Кто едет рядом и треплет по темно-русой макушке сына. Мордовский князь Пуреш, объединивший под своим началом мокшанские племена. Противник Пургаса. Друг и соратник Владимирского князя Юрия. Вассал Субэдэя. Но всё это будет когда-то потом, лет через тридцать. А пока это просто молодой воин, в глазах которого блестит янтарём надежда. Он хочет жить. Хочет мира и защищённости своему народу. Понимает, что слаб. И ищет сильных союзников. Почему Русь не стала таковым? И была ли ставка на монголов верной? Ведь закончил князь свою жизнь далеко от родины[3].

Фрося не могла оторвать взгляд от будущего правителя мордвы. А не похожи ли их чаяния? Дом, семья, своё княжество важнее, чем весь мир вокруг. Можно ли ради этого предать? Да и что такое предательство, когда в игру вступает политика? Что на сегодняшний день Родина? Русь, разделённая на грызущиеся при каждом удобном случае княжества, или только Муромская земля? Идеалист бы говорил о Руси. Фрося не была идеалистом. Посему однозначного ответа на свои вопросы у неё не было, но она отчетливо понимала, что не позволит своим детям сгинуть в пучине монгольского нашествия.

— Твоя жена смотрит на меня так, словно судьбу мою узрела, — усмехнулся Пурес, заметив пристальное внимание княгини. Давид кивнул и без улыбки ответил:

— Видимо, да.

Степняк на это промолчал, лишь бороду пригладил да глаза свои карие сощурил задумчиво.

В деревне их поселили в широких войлочных шатрах.

— Надо поставить несколько домов с клетями, негоже хозяев теснить, — решил Давид после того, как люди разместились, а гонцы с письмами отбыли в Муром и Владимир.

Остаток лета строили избы, рыли ров вокруг поселения, кидали насыпь да ставили частокол. А с началом осени люди Давида вселились в пряно пахнущие свежей древесиной дома. Печи заложили с трубами, крыши во избежание пожаров крыли глиняной черепицей. И вновь у Фроси возникло ощущение, что жизнь её начинается заново. Сначала Ягья избушка, после дом сотника, княжеский дворец и вот снова переезд и изба на чужой земле. «Не важно, где. Важно, с кем и как. Интересно, а смог бы Давид принять дом двадцать второго века? — Фрося представила мужа в своём жилище и горько усмехнулась. — Дом, может, и принял бы, но не мир». Несколько раз спрашивал Давид про Ивана, но Фрося не знала, что ему ответить. Нет в древнерусском языке достаточно подходящего слова, чтобы объяснить их отношения. А сказать, что она любила Ваню, язык не поворачивался. Интерес, страсть, азарт, желание быть вместе — да, это было. А любовь? Кто теперь скажет. Любовь не терпит эгоизма. А они были эгоистичны по отношению друг к другу. Один не хотел открываться, а другому было это не нужно.

Осенью план Давида стал приносить плоды. Пришли старосты удельных земель Фросиных и Юрия. За ними потянулись данники Муромского княжества. После прибыл люд за судом. Следом мастера, коим надоели распри боярские. Каждый нёс вести из Мурома, и, слушая их, хмурился князь Давид, сжимая руки в кулаки.

Так узнали, что первым на стол сел боярин Позвизд, заявив, что Верхуслава ещё при жизни князя Владимира понесла и родила в монастыре. Предъявил ребенка и три месяца правил от его имени, пока не обвинили боярина в отравлении князя Владимира и не прирезали прямо в гриднице посреди заседания, а дитя со стены кинули в Оку. Нынче правит боярин Ретша, поговаривают, пытается призвать на княжение кого-то из Ростиславовичей, но Муромский стол пока никто не торопится занять. То ли своих распрей хватает, то ли князя Всеволода опасаются. Даже рязанцы, зная, что князь Давид обосновался неподалёку и заключил союз с мордвой, не торопятся под стенами стать. Вот и сидит боярин на кресле высоком, резном, и чует, как это кресло под ним дымится.

В середине осени княгиня разрешилась от бремени. Для Давида часы ожидания были худшими в жизни. Он знал, как сразиться с любым воином, мог выследить любого зверя в лесу. Ему был не страшен враг зримый, но тут, не имея сил помочь родному человеку, он десять часов изматывал себя. И уговоры о том, что все бабы рожают, не утешали, но злили его. Рожают-то все, но сколько из них при этом богу душу отдаёт, кто бы считал. К середине ночи, когда в жарко натопленной клети раздался детский плач и князя, наконец, впустили к уставшей супруге, он влетел, ощущая, как бьётся о грудную клетку сердце, взял крошечный свёрток и трепетно произнёс:

— Девочка, как ты и говорила.

Зима припорошила степь серебром, погружая в сон. Сковала желтые травы хрустящим инеем. Жизнь поселения замерла, становясь тягучей, как капля мёда в холодный день. Мужчины охотились, пасли скот, кто мог, правил утварь, женщины пряли лён, ткали полотна, белили их на покатых крышах. Фрося нянчилась с ребёнком, каждый день сражаясь с Настасьей за право самой решать, как лучше: пеленать или нет, давать ли слюнявить яркие стеклянные бусы, заниматься ли зарядкой, корчить ли рожи, читать ли на память Беовульфа. Кстати, последнего приходили слушать от мала до велика.