— Как я выгляжу? — тревожно спросила она Лешу перед выходом из дома.

— Обалдеть! — искренне ответил он тогда.

А теперь понял: безвкусица. Перебор, нарочито. И никак не вяжется с обстановкой. К тому же босоножки, золотые, на высоких каблуках, уже успели натереть ей ноги, несмотря на то что под них пододеты подследники — якобы незаметные, на деле же портящие весь вид, точно выставленное напоказ нижнее белье.

Зато эта удивительная незнакомка… Даже в мыслях он еще не решался назвать ее «мама»… Выгоревшие на солнце волосы свободно падают на плечи. Никаких заколок, никаких ухищрений. Однако же как они естественны, как блестят, как безукоризненно лежат — волосок к волоску!

Ничего вопиюще яркого в одежде. Блеклая свободная хлопчатобумажная рубашка — вроде бы мужская, да не мужская. Вроде бы мелочи — не то покрой воротника, не то складочки над плечом — превращают ее в изысканную дамскую блузку. Простые, просторные брюки. Надя, примеряя такие, непременно сказала бы, что они не по размеру — велики. Но если приглядеться внимательней, то становится ясно, что так и задумано и что на самом деле они скроены именно таким образом, чтобы подчеркнуть прелесть фигуры: не нарочито, не назойливо, а оставляя простор для фантазии и домыслов.

Легкие туфли на плоской подошве — подобранные, однако, в тон всему ансамблю. Единство стиля — вот как это можно было бы назвать. А не сборная солянка, как у Надежды. И никаких тебе побрякушек, только в вырезе низко расстегнутой блузы скромный крестик. И никаких следов косметики. Естественный темный загар: еще бы, ведь Инна проводит дни на солнце, на воздухе, в окрестностях своего ранчо!

Короче, Алексей был очарован — и робел.

Инна робела не меньше, но она умела сохранять маску невозмутимого дружелюбия.

Никто не заметил, что голос ее слегка дрогнул, когда она произнесла:

— Добрый день, мой дорогой сын!

От этой короткой фразы, не совсем по-русски выстроенной, у Алексея почему-то навернулись на глаза слезы. Пытаясь скрыть их, он обнял мать. Они приникли друг к другу — такие родные и такие далекие!

У Инны мелькнуло обрывочное воспоминание: она боится взять своего ребенка на руки. В роддоме для них устроили несколько занятий: обучали молодых мам, как правильно пеленать младенцев. Но тренировки проводились на пластмассовых куклах. А тут акушерка протягивает ей нечто живое, теплое и тихо кряхтящее. И «оно» еще не умеет держать головку. Страшно.

— Чего испугалась? — посмеялась над ней пожилая акушерка. — Клади головку на локоть, а сама хватай его за заднюю ногу!

Инна тогда рассмеялась: надо же, задняя нога! Точно она родила не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку! И смех оттеснил страх.

Сейчас она тоже попыталась сама себя рассмешить: представила, как хватает этого рослого парня за заднюю ногу, чтобы не уронить.

И робость отступила, сменившись совсем другим ощущениям.

Подсознательно она боялась, что Леша напомнит ей Юру не только внешне, но и… по запаху. У ее любимого кожа как-то удивительно пахла — такого она не встречала больше ни у одного из мужчин. Это было что-то вроде смеси кедровой хвои и перебродившего винограда. Зовущий, тревожный аромат. Он улавливался не столько ноздрями, сколько нутром. От него начинало щекотать где-то под коленками. И в ногах сразу возникала слабость… Можно ли на всю жизнь запомнить запах? Оказывается, можно. Только словесному описанию он не поддается…

К ее великому облегчению, — но одновременно и разочарованию, — сын был лишен этой особенности. Он пользовался американской туалетной водой — Инна безошибочно распознала ее марку. Запах сам по себе был интересным, но никак не вязался с обликом парня: ему бы что-то более сложное, более трепетное… Она непременно этим займется: видимо, мальчик просто не приучен придавать значения ароматам.

Тут она ошиблась. Алексей был, как и мать, одарен тонким обонянием. И сейчас его, и так очарованного, окончательно околдовал запах, исходящий от волос этой женщины, родившей его двадцать лет назад. Букет луговых цветов под жарким, зависшим в зените солнцем, плюс легкий ветерок откуда-то с ледяного озера… И, может быть, еще чуточку свежего, только что выпавшего снега…

Опять он невольно сравнивал. Надя всегда покупала терпкие арабские духи: ей нравились их замысловатые позолоченные флаконы из толстого стекла с притертыми пробками. Девушке даже в голову не приходило, что запахи этой парфюмерии делают ее на десяток лет старше. Алексей задыхался в жаркие ночи любви, когда испарения потных тел усиливали интенсивность духов. Потому-то он и приобрел себе этот крепкий, «очень мужественный» спрей, перебивающий Надину арабскую сладость. А вовсе не оттого, что его нос был нечувствительным, как решила мать.

— Нежности телячьи! — снова забрюзжал Николай Павлович. — За всю жизнь решила наверстать? Леха, а ты-то чего раскис?

Мать и сын оторвались друг от друга. Инна заметила: бедняжка Надя приспустила ремешки-задники у своих сверкающих босоножек. Ей было уже невмоготу стоять посреди зала в неудобной обуви.

— Давай сделаем эксченч, — предложила женщина, и девчушка тут же радостно и благодарно закивала.

Отойдя к стеночке, они поменялись туфлями.

Николай Павлович что-то недовольно пробубнил по поводу стриптиза на глазах честного народа, а его внук следил за процедурой переобувания широко раскрытыми глазами.