Он как будто ждал, что сейчас произойдет некое преображение одной женщины в другую, но…

Ничего не изменилось. Надя как была, так и осталась косолапенькой. Более того, в туфлях без каблуков она даже стала казаться грузной, точно приплюснутой к полу, несмотря на всю свою миниатюрность.

А Инна, наоборот, словно приподнялась над землей. Попробовала пройтись: ее ли размер? Оказалось — как раз ей по ноге, как и прикидывала. И самое удивительное, что золотые вечерние босоножки из тонких ремешков, как выяснилось, идеально гармонируют с чуть помятой одеждой стиля сафари! Как будто изготовлены специально к этой рубашке и этим брючкам на заказ!

Надя со счастливой улыбкой уже размашисто шагала к стоянке такси, тяжеловато ступая на пятку. Инна грациозно летела следом. За ними размеренно шествовали дед с внуком…

Обогнув широкую эстакаду, такси выехало на шоссе. Темно-серые кубы Шереметьева-2 остались позади. А впереди была Москва. Родной город. Как он примет ее на этот раз?

В машине Инна оказалась в самом углу, прямо за водителем. Надя уселась у другого окна, пропустив Алексея в середину. Он был немного смущен неожиданным соседством с матерью и поэтому неотрывно глядел вперед на дорогу. Инна же, напротив, внимательно изучала сына. Он это чувствовал и от этого смущался еще больше.

Да, он был очень похож на отца, этот двадцатилетний худой паренек. Те же глаза, брови, губы… Но вместе с тем Инна замечала и другие, видимо доставшиеся от нее, черты. Например, пухлые, нежно-розовые мочки ушей были совсем не такие, как у Юры. Тонкие и длинные пальцы, изящные кисти рук, узкие запястья — все это было ее, Иннино, соломинское.

У Инны вдруг сжалось сердце. Она вспомнила, что такие же пальцы были у мамы. Иногда (это случалось очень редко) мама садилась за старый кабинетный «Стейнвей», оставшийся в наследство от прадедушки, до революции служившего инспектором в министерстве просвещения. Мама устраивалась поудобнее на вращающемся табурете, поднимала пюпитр для нот, раскрывала свои любимые «Багатели» Бетховена… Ее руки, в другое время моющие посуду, стирающие, выжимающие половую тряпку, вдруг преображались. Пальцы становились гибкими и подвижными. Они словно летали по пожелтевшим от времени клавишам рояля, извлекая из него то мягкие, нежные, то сильные и решительные звуки. И дом оживал. Мелодия проникала в самые дальние, пыльные и заброшенные уголки их квартиры, ударяла в потолок, в оклеенные бежевыми обоями стены, исчезала в шкафу и вновь появлялась из открытой крышки рояля. Да, мастера, сделавшие его в начале века, безусловно знали свое дело.

Однажды рояль исчез. Вместо него появилось полированное пианино «Беларусь» и новые сапоги. Сапоги у мамы, сапоги у папы и сапоги у Инночки…

Конечно, пианино тоже издавало какие-то звуки. Но чудо исчезло. С таким же успехом можно было бы включить старенький проигрыватель «Аккорд» или, скажем, радиоточку. А самое главное — перестала происходить метаморфоза с мамиными руками. Пластмассовые клавиши «Беларуси» нажимались с трудом. И мама перестала играть.

У Леши руки были такой же формы, как у мамы. Пальцы, пожалуй, даже подлиннее, чем у самой Инны.

Она скосила глаза на свои руки. Да, подлиннее.

Заметив, как пристально мать смотрит на его руки, Леша машинально спрятал их в карманы. Инна улыбнулась и отвернулась к окну.

— Ишь ты, — Николай Павлович первым нарушил тишину — с того момента как машина тронулась, никто еще не произнес ни слова, — и сюда добрались желтозадые.

Все вопросительно посмотрели на него.

— Реклама — сплошная Корея, — продолжал он. — Как будто у нас своих, отечественных производителей нет. Тьфу! До чего страну довели, сволочи!

И действительно, вдоль дороги стояли огромные щиты с рекламой корейских фирм.

— Они эти щиты на корню закупили, — авторитетно объяснил таксист. — Еще когда Шереметьево-2 только строили.

— Скоро они всю Россию на корню скупят, — пробурчал старик и снова погрузился в молчание.

Машина подпрыгнула на ухабе. Потеряв равновесие, Инна всем телом навалилась на Лешу, а тот в свою очередь на Надю.

— Ой! — вскрикнула она от неожиданности. — Лешка, ну осторожней, платье помнешь.

Инна отодвинулась от сына:

— Извини.

— Ничего, — продолжая глядеть на дорогу, ответил Леша.

«Он меня почему-то стесняется, — подумала Инна. — А может, это только поначалу? Ничего. Привыкнет».

Она пошевелила пальцами ног. Надины золотые босоножки не то чтобы жали, а были какие-то неудобные. Жесткая кожа врезалась в ступни, а коленки из-за высоких каблуков пришлось подтянуть чуть ли не к подбородку. Все это было очень неудобно. Но главное…

Когда Инна увидела на ногах невестки эти ужасные, безвкусные босоножки, она вдруг вспомнила, как сама тоже была обладательницей точно таких же. «Стоп! — сказала она себе. — Я приехала в Москву. На свадьбу сына. Прошло уже почти двадцать лет. Пора бы уже забыть…»

Легко сказать «забыть». Особенно то, что мучило тебя многие годы, приносило горькое чувство стыда и боли, которое неожиданно, в самый неподходящий момент, заставляло краснеть и опускать глаза.

— Видимо, ты нездорова, — говорил Тэд в такие минуты. — Выпей аспирин и приляг.

Инна пила аспирин и ложилась. Просто потому, что можно было, уткнувшись в подушку и закрыв глаза, дождаться, пока воспоминания, вдруг всплывшие в ее памяти, не прокрутятся снова, не оживут со всеми подробностями и деталями и не иссякнут, не уйдут в глубины памяти, чтобы потом снова всплыть через полгода. Милый, тактичный и внимательный Тэд! Как я тебе благодарна за то, что ты никогда не задаешь лишних вопросов, а предлагаешь лекарство от воспоминаний — аспирин, диван и одиночество…