Шрифт:
Безупречна здесь и впрямь лишь погода: «Дождь шумел в водосточных трубах. Капли барабанили по крыше, откосам и карнизам»; «Так он и думал надвое, и не думал всю дорогу мимо всех водосточных труб, из которых по сосулькам лила нескончаемая вода, думал, поскальзываясь в лужах, серый, сырой, мокрый и взъерошенный Чуров».
В газетах старых времен печатали рубрику «Заметки фенолога»: там с апломбом первопроходца читателю из года в год сообщали, что осенью идет дождь, а зимой снег. Интересно, уцелела ли где-нибудь? – была бы еще вакансия для Ксении Сергеевны…
Посрамленный Эмпедокл, или Песнь тунгуса
А. Аствацатуров. Не кормите и не трогайте пеликанов. М., Редакция Елены Шубиной, 2019
Эмпедокл, было дело, самонадеянно заявлял: из ничего не возникает нечто. Ныне философ пристыженно курит в дальнем углу. Вместе с ним, потупясь, дымят Ломоносов, Лавуазье и Майер: поспешили они с законом сохранения массы и законом сохранения энергии. А все потому, что не знали Андрея Аствацатурова – тот уже в четвертый раз занялся возгонкой торичеллиевой пустоты в изящную словесность. Никогда так не было, и вот опять…
Два слова об этапах большого пути.
«Люди в голом» (2009): автор нудно делился с публикой детскими обидами: в школе его дразнили «очкарик – в жопе шарик», а в пионеры приняли самым последним. Увлеченно классифицировал сортиры: «Бывают туалеты-патриоты, туалеты-либералы, туалеты-леворадикалы, и реже – туалеты-олигархи». Рассказывал несмешные байки про друзей и бездарно острил: «Акакий Акакиевич, Описий Описиевич».
«Скунскамера» (2010): автор вновь попутал читателя с психотерапевтом и долго причитал про мерзость детсадовского кипяченого молока. Доверительно поведал про свой фетиш – объявление о залповом выбросе фекальных вод, которое «сохранил и спустя многие годы всем показывал». Изобретал невнятные неологизмы вроде «толстожопить» и громоздил бессмысленные фразы: «Сверху, с девятого этажа, метро выглядело не по-ленински приземистым». Не по-ленински? Ну-ну. Опять рассказывал несмешные байки про друзей и бездарно острил: «”Опездал”! Опездал в школу. Это как?»
«Осень в карманах» (2014): автор еще раз предался детским мемориям – на сей раз о муках, с какими учился писать букву «м». Сообщил, как Васенька побрил подмышки, а Коля выносил мусор. Рассказал о «панковском ужине» философа-постмодерниста Погребняка: тот перемазал соседскую постель кабачковой икрой и объявил ее говном. И, разумеется, тупо острил: «У всех лекция, а у меня эрекция!»
Трилогия до оскомины напоминала фольклор Крайнего Севера: гора круто-ой, олень худо-ой, чум далеко-о-о – ой-е-ей… Эстетическая парадигма та же – что вижу, то пою.
Хотя что проку упрекать А.А.? – он лишь зеркало лютого упадка отечественной прозы. Всякая идея скомпрометирована как минимум дважды, смыслы упразднены за ненадобностью, ценности девальвированы, – мир провалился, остается пить чай. И о чем писать в паноптикуме фикций? О себе, любимом: это несомненная реальность. Единственным возможным жанром во времена кризиса смыслов стала эгобеллетристика, единственной возможной коллизией – опять-таки достоевский императив «заголимся и обнажимся». Но и для стриптиза данные нужны: это Лимонову можно, но никак не Аствацатурову. Его тусклая биография способна всерьез заинтересовать только инспектора по кадрам. Профессиональному читателю фатально нечего заголять.
Поэтому новые приключения жирмуноида мало отличаются от прежних. Те же байки про питерских кухонных гениев, та же скуловоротно тоскливая бытовуха – в разы ухудшенный Довлатов. Все на своих местах, включая непонятный неологизм: «Хватит уже сидеть, толстожопить».
Однако есть и отличия.
Давным-давно, еще после «Скунскамеры» Виктор Топоров дружески наставлял А.А.: «Что делать с самим собой и со своим творчеством писателю Аствацатурову? На мой взгляд, ему стоит вспомнить о филологе Аствацатурове – специалисте по творчеству Генри Миллера, – и понять, что про твое милое детство (и про жизнь твоих забавных приятелей) читателю в длительной перспективе не интересно… Писателю Аствацатурову стоит пойти на выучку к Генри Миллеру». Десять лет спустя А.А. внял совету и попробовал сочинить авантюрно-эротическую мелодраму про Англию, певицу Катю и русскую мафию. Хоррор и саспенс в одном флаконе – слабонервных просят выйти!
Хотя, пожалуй, останьтесь: выдумано-то оно из рук вон скверно, – белые нитки отовсюду торчат. Катя среди ночи звонит протагонисту и назначает ему встречу в Лондоне. Тот срывается с места, даже не спросив: а на фиг, собственно? В Сент-Джеймсском парке выясняется, что убит продюсер и официальный любовник Кати, и теперь у нее проблемы. Разруливать их предстоит питерскому ботанику в больших диоптриях. Андрей Рэмбович, не смешили бы людей…
Эротика в «Пеликанах» на редкость своеобразна – похоже, писана по мотивам то ли Пикассо, то ли Гриса: «Разглаженные губы как будто не знают о больших крепких грудях, которые вроде как теперь уже не знакомы с загорелой спиной», – простите, а что грудям на спине делать?.. Топоров наверняка в гробу перевернулся – знал бы он, насколько не в коня корм.
Неверная Катя остается в Лондоне. Железобетонную потенцию героя будет подтверждать женский добровольческий батальон: Мисси, Наташа, Дина… и кто еще там? – все, как на подбор, с цыцками гаубичного калибра. Fi donc, Andr'e, mauvais go^ut pl'eb'eien!..
С облегчением вернув вояжера в Питер, Аставацатуров выступает в любимом амплуа. По многочисленным заявкам трудящихся звучит песнь тунгуса, часть четвертая: «Мы пили водку в дешевой забегаловке на Петроградке и закусывали шпротным паштетом… Водка шла легко, а паштет, напротив, никак не лез в горло – вкус у него был отвратительный. Помню, про этот шпротный паштет Гвоздев тут же сочинил стихотворение: “Паштет шпротный, / Он же – рвотный”».