А город под названием Острог, где и работать-то негде, кроме как вертухаем, – какой масштабный, какой глубокий символ! Гамлетовский: Россия – тюрьма. Можно подумать, глянцевый Герасимец, автор «Сноба» и «GQ» шконарь давит, а не кресло в партере «Гоголь-центра».

Бесплатно прилагается полный набор новореалистических штампов: малолетка, не знающая, кто ее обрюхатил, менты-садисты, аминазин… Ну, это вы и без меня знаете: ночь, улица, маньяк, калека – калека, улица, маньяк. Канон незыблем со времени «600 секунд». И воевода Невзоров дозором обходит владенья свои, попутно проверяя посты. Пароль: легко ли быть молодым? Отзыв: так жить нельзя!

Но перестроечных слоганов фатально не хватает на пять с половиной авторских листов. Чучело прозы приходится набивать опилками. Да не перва зима волку: в «Красном кресте» роль наполнителя играли стихи – Барто, Рыжий, Вяземский, Георгий Иванов, Леннон. В «Острог», кроме бесконечных цитат из российской попсы, имплантирован оммаж себе, любимому – рассказ Филипенко «Катаракта», опубликованный в «Esquire». А что, дешево и сердито.

Скучно? Мне тоже. Но добрый сочинитель на этот случай припас развлечение: для начала расскажет, как следак в сортире аэропорта дрочил на светлый образ бывшей жены, а потом с сиамскими близняшками любовью занимался. Не пугайтесь, во сне.

Кажется, все сказано. Без ответа остался лишь один вопрос: вам шашечки или ехать?

В. Пустовая «Ода радости». М., «Эксмо», 2019

Валерия Пустовая, могучий столбище российской литкритики, решила: наша попа рождена сверкать. И, невзирая на релятивное отношение к содержанию победительной правды, нелепое сближение пафоса выкриков из трюма, окриков от руля и манифестацию рабовладельческих полномочий земной необходимости, добровольно сошла с лощеного паркета на топкую почву прозаического подполья, чтобы проявить юзера как человека и раздвинуть экран до мироздания. Это мир наших аватаров, щупающих ногами отзывчивую землю, это плотный мир, в котором еще не выедено пустот – непознанно-нулевая мифологема России, разоблачение тайны, вскрытие комплексующего и вожделеющего «Оно», одушевление тени. Ибо человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта.

Эта термоядерная шизофазия, – сплошь из раскавыченных цитат В.П., – переводится на русский кратко: критикесса написала роман. Автобиографический, если кто не в курсе.

Наткнувшись в тексте на «кременький с розовеньким диванчик», я понял, что не обойдусь без Олейникова: «Трещит диванчик, / Мы с вами тут, / У нас романчик, / И вам капут». Все и впрямь по классику: мы с вами тут, романчик и диванчик в наличии. А капут сейчас организуем. Долго ли умеючи.

Я уже столько писал отечественную эгобеллетристику, что сейчас вряд ли скажу нечто новое. Уж не взыщите.

Полузабытый японский жанр (на языке оригинала «ватакуси сесэцу»), популярный на рубеже XIX–XX веков, невзначай воскрес здесь и сейчас. Побег сакуры отменно прижился на русской березе, и что ни год, плодоносит: то Аствацатуров, то Скульская, то Москвина, то Непогодин, то Степанова, то Громова – имена их ты, Господи, веси. Банзай, коллеги, и мы не лаптем мисо хлебаем!

И с чего бы вдруг состоялось второе пришествие?

Перефразируя Славоя Жижека, скажу: политика, экономика, религия, общественная жизнь превратились в инсценировки. Единственная несомненная реальность спектакулярного мира – ты сам. Стало быть, достоин памятника нерукотворного.

А вот это уже спорный вопрос, достоин ли. Будь моя воля, отправлял бы всех эгобеллетристов на консультацию к Веллеру: «Сами по себе вы никому не интересны, успокойтесь… Если вы не герой и не звезда, то ваша собственная жизнь со всеми ее подробностями никого не волнует».

Верно, все жанры хороши, кроме скучного. Да поди-ка объясни это литератору, которого всяк Божий день манечка навещает. Потому Скульская доверительно поведала публике про мамино крепдешиновое платье с полотняными подмышниками. Москвина – про дедушку Иделя Мовшиевича, который запрещал бабушке делать аборты. Степанова – про прадедушку Залмана, что варил мыло, про бабушку Дору, что варила гороховый суп и тетю Галю, что варила кофе и писала на редкость содержательный дневник о погоде и мороженых овощах. Громова – про папу, который категорически не собирался жениться на маме. Exegi monumentum, ага. «Новая искренность», если кто не понял.

Злоязыкий Роман Арбитман писал: если старая искренность тихо плакала в чулане, то новая повела себя напористо, под стать коробейнику в электричке. Но авторы предлагают публике не газеты – самих себя. Свои копеечные взлеты и грошовые падения, свою пыльную скуку и уцененные измены. Зачем? – они и у читателя точно такие же.

Вопреки гуманному Евтушенко, людей неинтересных в мире есть. И гораздо больше, чем хотелось бы.

К чему все это говорю? – к тому, что Пустовая ничем не отличается от предшественников. Сейчас сами увидите.