— Где мальчишка? — спросил я, вполне удовлетворившись озвученным планом действий.

— Тут недалеко. Как церковь пройдёте, сразу направо и до перекрёстка, а там налево, в прогоны не сворачивайте, идите прямо, до конца, и как в лесок у реки упрётесь, так вы и на месте, по правую руку их с бабкой дом будет.

Ольга и Павлов остались следить за старостой и нашим грузовиком, а мы со Стасом взяли аванс и двинули по означенному маршруту производить впечатление на стихийно вовлечённую в политику недоросль.

Искомая улочка, ведущая к реке с по-еврейски звучным названием Мокша, выглядела нежилой. Покосившиеся избы с пустыми оконными проёмами заросли терновником и берёзами, на печных трубах вороны свили гнёзда. Только один дом, словно контуженый среди мертвецов, подавал слабые признаки жизни.

— Вечер добрый! — постучал я в хлипкую дверь, затрясшуюся на разболтанных петлях, но ещё раньше о нашем приходе возвестили жутко скрипучие ступени крыльца. — Открывайте, мы по делу.

Едва слышный шорох по ту сторону моментально смолк, и воцарилась зловещая тишина.

— Игнат, — позвал Стас, наклонившись к щели между дверью и косяком, — у нас разговор к тебе. Открой, не заставляй ломать эту халупу.

В сенях скрипнули половицы, и ломающийся голос, с явными но тщетными усилиями казаться ниже произнёс: — А вы кто?

— Мы от Семипалого, — ответил Станислав без раздумий, — и я сейчас вышибу к херам эту дверь, а потом и дух из тебя, если не откроешь.

Лязгнула щеколда, и в приоткрывшейся щели блеснул испуганный глаз.

— Я ничего не знаю, — пролепетал его обладатель и отскочил назад, когда Стас по-хозяйски прошёл внутрь, ткнув Игната стволом под рёбра.

— Где бабка твоя?

— В избе, спит.

— Тогда здесь поговорим, садись, — указал он на скамью у стены.

— Хорошо, — медленно опустил парень седалище и перевёл взгляд на меня. — А о чём?

— О жизни твоей горемычной.

Выглядел Игнатка и впрямь достойным сострадания — кожа да кости, я таких на чёрно-белых фотографиях видал, в книжке про Вторую Мировую. Даже нищеброды Арзамаса, и те поупитаннее будут. На башке копна рыжих волос, на веснушчатой роже ещё и первый пушок не пробился. А глаза добрые-добрые. Там, откуда я родом, такие не выживают, их банально едят более сильные и агрессивные особи. Но Кадом ещё не переступил черту, за которой начинается безусловное торжество естественного отбора, и Игнат шагал по тонкой нити морального над тёмной пропастью первобытного, а мы должны были столкнуть его.

— О моей жизни? — спросил он, держась за ушибленные рёбра.

— Точно, сынок, — потрепал я его по костлявому плечу. — Вероятно, совсем скоро она резко изменится в лучшую сторону, или бесславно закончится.

— П-почему? — сглотнул Игнат подкативший к горлу ком. — Я ничего плохого не делал. Вы... Вы отца Емельяна спросите! Он за меня поручится!

— Вот как раз об отце Емельяне разговор наш с тобою и пойдёт. Точнее, о ваших с ним взаимоотношениях. Ты сиди-сиди, — посоветовал я, видя, что пятая точка Игната оторвалась от скамейки, а взгляд приобрёл оттенки ужаса и мольбы. — Что-то не так?

— Нет, — упал он обратно и задрожал, будто в горячке.

— А бабка твоя знает, чем её внучок занимается? — спросил Станислав, и у парня вся кровь от лица отхлынула, он побелел и беззвучно зашлёпал губами.

— Что ты там бормочешь? — склонился Стас, поднеся ладонь к уху. — Погромче, не слышу.

— Он... — всхлипнул Игнат, — заставил меня молчать. Сказал, удавит, если кому проболтаюсь. Умоляю, не говорите бабуле.

— Святоши, — не сдержал я трагического вздоха, — первейшие мерзавцы на свете. Как же ты до этого дошёл, дружок? И ведь не сказать, чтобы оно тебе сильно помогло по жизни. Задёшево продался.

— А что мне было делать? — утёр Игнат набежавшую слезу. — Зима скоро, у нас припасов никаких, только и перебиваемся тем, что отец Емельян даёт. Думаете, мне охота было такой грех на душу брать?

— Вот тебе и слухи, да? — глянул на меня Станислав.

— Слухи? — прошептал Игнат, чуть дыша. — Об этом уже судачат?

— А ты как думал? Шила в мешке не утаишь.

— Мне конец. Господи-боже милостивый, — перекрестился пацан, заливаясь слезами. — Мне конец, конец, конец...

— И что тебе светит? — поинтересовался я. — Сажение на кол, или раскалённая кочерга? Бывал я в местах, где таких негодников патокой обмазывали, да в муравейник связанными кидали. Жестокость людская не знает границ. Ну-ну, давай-ка без глупостей, — забрал я из трясущихся рук Игната снятый с гвоздя ржавый серп. — Всё не так уж плохо, как выглядит на первый взгляд. То, что перспективы у тебя здесь не радужные — это факт, однако из любой ситуации можно найти выход, и мы здесь как раз для того, чтобы указать правильное направление. Ты слушаешь меня? — парнишка дёрнул поникшей головой и снова впал в оцепенение. — Вот и славно. Слушай и запоминай, от этого сейчас зависит всё, что у тебя есть. Завтра воскресенье, в церкви будет служба. Так?

— Угу.

— Много народу на неё приходит?

— Много. В последнее время аж на улице стоят.

— Чудесно. Как увидишь, что толпа собралась, выходи к ней...

— Нет-нет, пожалуйста, — взмолился Игнат.

— Выходи к ней, — повторил я менее дружелюбным тоном, — и как на духу режь правду-матку про Емельяна и его непотребное поведение. Желательно с шокирующими подробностями. Начни с того, что больше не можешь носить такой груз на душе, и что каешься в своих прегрешениях на гране возможного. Толпа любит кающихся, так что сразу тебя не убьют. Давай-ка не раскисай, соберись. А знаешь, что толпа любит ещё сильнее? Нет? Она обожает наблюдать за грехопадением тех, кто задавал ей нравственные ориентиры. Потому что они падают свысока, в отличие от тебя — червя навозного. Поверь, весь гнев, вся праведная ярость толпы в тот момент будет обращена против Емельяна. А у тебя, пока все охуевают от услышанного, появится возможность улизнуть.