Если арестант опасно заболеет и не будет никакой надежды на выздоровление, то позвать в таком случае для исповеди священника».

Надзиратели прекрасно понимали, что Панин жаждет смерти узника, ибо тогда их воспитанник цесаревич Павел Петрович становился бы единственным мужчиной в монаршем роде Романовых. Вот только смерть Иоанна Антоновича должна быть естественной — от безумия или болезни. Они ведь даже ели с ним за одним столом — а потому даже мысль о возможном отравлении узника не могла возникнуть.

А тут насильственная смерть…

Этот вариант категорически не допускался — в Петербурге могли поползти нехорошие слухи. Напрямую убить надоевшего императора они никогда не рискнут, хоть золотом осыпай — это же прямой путь на плаху. Ведь будет следствие — а караульные солдаты не зря у окна стоят и на подозрительный шум или крик сразу отреагируют. А потому дадут убийственные, в прямом смысле, показания против них с Власьевым.

— Нет, благодарю покорно, ваше сиятельство, — пробормотал Чекин и помотал головой. Хотя служба у арестанта была тягостной — ведь фактически они сами сидели вместе с ним в тюрьме. Но так по собственной охоте восемь лет назад он на службу в тогда еще Тайную канцелярию перешел, никто его не принуждал, сам прошения писал. И не зря — от сержанта стал поручиком, а Данила Петрович из прапорщиков в капитаны вышел. И две тысячи рублей, рублями и полтинами серебром и золотыми червонцами в мешочках в шкафчике в потайном месте лежат. Своего часа ждут для спокойного жительства на заслуженном пенсионе.

А где еще, скажите на милость, такие деньжищи обретешь? На воинской службе разве добудешь, хребет свой там ломая и нужду каждодневно в походе терпя, под вражеские пули с картечью подставляясь?!

Но даже такая спокойная служба в Шлиссельбурге надоела сейчас до горечи — сильно хотелось переехать в столицу, к городской жизни вернутся. Да и службу покинуть — пусть пенсион у поручика маленький, но зато накопления весомые имеются. Однако со службы их не отпускали, а вверенный охране арестант никак не хотел умирать. Да он, мерзавец этакий, вообще не болел! И с ума не сходил — речь всегда связанная, мысли ровные, не заикается, даже когда гневается. Так что им до конца своих дней в этом скорбном обиталище рядом с узником проживать?! Что за казни египетские! Да капитан Власьев от такой жизни сам заикаться стал!

Хотя в Петербург надзиратели о царственном узнике писали обратное — зело умишком скорбен, смеется беспричинно, по полу часто катается, всю грязь на нем собирая. Мыться ни за что не хочет, воды горячей боится, хотя они в каземат готовы каждый день чан с горячей водой приносить. А любит он совсем иное, пакостное, что доброму человеку и в голову не придет. Мух и пауков ест поедом, и похваляется, что для жира они, нужно пищу такую ежедневно всем православным людям с молитвой вкушать. И еще якобы игрушки детские сам себе делает и с ними постоянно вошкается, как дите малое, неразумное. И челюсть свою руками держит, когда говорить со здоровыми людьми пытается — но у него мычание одно выходит, заикание понять совершенно невозможно.

Ложь, конечно, голимая, вранье беспардонное — но уж больно хотелось из Шлиссельбурга выехать. Потому и писали они с капитаном доносы, за два года почти полсотни отправили. Но, судя по всему, в Тайной экспедиции истинное положение ведали, а потому держали их в крепости не только безвыездно, но и безвыходно. Лишь одна надежда на мечту эту пока еще оставалась — чтоб постриг в монастырь Иван Антонович охотно и без всяческого принуждения принял. Тогда царственный узник в одночасье «Григорием» и «безвестным колодником» навсегда перестанет быть, ибо собственноручно от мирской жизни добровольно откажется и примет иноческий чин вместе с новым для себя именем.

И все будут довольны — угрозы от него для престола уже не будет, хотя опаску держать придется, ведь недаром в старину говорили, что монашеский «клобук не гвоздем прибит». Однако и тут правители не зря суровые меры принимали. Монастыри иные та же тюрьма, да еще строже по своему режиму обхождения с узниками, ставшими монахами. Упрячут в подземную келью навечно, вход замуруют камнем, и будут подавать в продушину хлеб с водою и вынимать нечистоты.

Недаром граф Панин указывал им склонять «Григория» принять постриг, и книги церковные ему специально приносили, чтоб духовное просветление свершилось.

Так и это у них пока не выходит — арестант их еретиками громко называет, писания святых отцов часто цитирует, обличая их и обвиняя в грехах смертных. Читает охотно им Евангелие, а они с капитаном только морщатся, лица отворачивая в стороны, но вида стараются не показать. В инструкциях сказано — просьбы такие арестанта немедленно выполнять, и угождение ему в этом оказывать постоянно.

Вот только на попытки склонить узника к уходу в монастырь, начинает Иван Антонович хитрить аки змей библейский, что Еву соблазнил плодом познания (тут Лука Данилович засомневался, припоминая давно слышанное писание). Вроде соглашается с ними, но прямого ответа на добровольное принятие пострига не дает, зело увертлив в словах. Так и сказал им с Власьевым недавно за обедом — «я монашеский чин желаю, только страшусь Святого Духа, притом же я безплотный».

И что же с ним ты будешь делать?!

Вроде с дальнейшей жизнью в монастыре согласен царственный арестант, но ведет себя крайне подло, лживо и увертливо. Скажет «да», и тут же, как налим за корягу уходит! Сразу видно — умишком скорбен своим, «сущеглупый», добра к нему совсем не понимает!

Чекин вздохнул, подошел к двери в камеру и отодвинул засов. Сейчас узника он не боялся — тот все утро либо сидел за столом и читал писания, или вставал на колени и начинал истово молиться. Хотя раньше такого рвения поручик не наблюдал, но счел это благожелательным знаком. Может, внемли небеса к молитвам двух несчастных офицеров?!