Нет, явно из любителей выпить за чужой счет — рожа, опухшая с перепоя, и запашок перегара устойчивый. Ночью, видимо, бухал, и за мною смотрел. А глаза поросячьи, но тусклые — доля то нелегкая — фактически со мною сам в тюрьме сидит безвыходно. Завидует, небось, вольному гвардейскому житию, жандарм местного разлива?!

Что это он на меня так смотрит ошарашенно, аж бакенбарды встопорщились? Оп-па на!

Мой будущий убийца поручик Лука Чекин — именно их он носил в отличие от Власьева. Одежду мою постиранную принес, вон какая у него толстая охапка в руках. Так! А вот это уже крайне интересно — второго офицера нет за спиной! Один ко мне в каземат заходит и не боится нападения?! Совсем страх «вохра» потеряла?! Или настолько уверенны стражи в собственной силушке, что меня скрутят в случае чего в плетеную корзинку мудреным морским узлом? Тогда не только страх и совесть, но поручик Чекин и ум с осторожностью потерял!»

Офицер прошел за спиной узника к кровати, судя по звуку, положил стопку одежды, вернее, скинул ее с рук. Краем глаза Иван Антонович уставился на предбанник — такое же узкое помещение, но более ярко освещенной, видимо солнцем через окно, в противоположном конце. Машинально отметил шкаф, стул, а на столе штофную бутылку из темного стекла, рядом с ней глиняную кружку устрашающих размеров — с поллитра, никак не меньше. А еще отметил на шкафчике треуголку, эфес шпаги, кончик серебристого шарфа свесился, и, главное, две рукоятки, очень смахивающие на пистолетные — видел несколько раз такое оружие в музее.

«Полоса света узкая — там не окно, больше похоже на амбразуру или бойницу. Без решетки, иначе свет на полу дробился бы на квадратики. Отлично! Есть выход наружу, но только куда — во внутренний двор крепости или самой цитадели? Второе плохо — из огня да в полымя! Или бойница выходит к озеру?

Тогда вообще замечательно, лишь бы в бойницу эту пролезть. Ладно, потом разберемся, время еще терпит. Оружия достаточно — целый арсенал сложен, а в шкафчике может быть сумка с порохом и пулями. Да еще там разные ножи, ножницы, бумага и перья — то есть лежит все то, что мне не дозволено давать, но должно быть постоянно под рукою. Как секретные инструкции по содержанию Иоанна Антоновича от Тайной канцелярии, которого они «Григорием» сейчас именуют».

Продолжая нараспев читать писание, Иван Антонович несколько раз размашисто перекрестился, совершенно не обращая внимания на громкое сопение надзирателя над правым ухом.

В голове промелькнула мысль:

«Все готово — пора начинать лицедейство!»

— Хватит молиться, Григорий. Одежду, постиранную, тебе принес, а эту снимай. Грязная — в портомойню прикажу отдать, — Лука устал ждать, уж больно узник разошелся, истово крестится, псалтырь нараспев читает, токмо спотыкается порой на словах. Что на коленях стоит на каменном полу и штаны пачкает, то пусть — корзины с грязным бельем и одеждой за ворота цитадели каждый день выставляли. Бабы с портомойни их всегда с утра забирали и к себе уносили на постирушки — служители им только воду таскали. А потом в канале полоскали — и он сам, и солдаты охраны «секретного каземата» постоянно пялились на подоткнутые подолы женщин, из-под которых виднелись белые молочного цвета ноги.

Но караульные всегда молчали, лишь напряженно глядя на соблазнительные взору картины искушения. И крикнуть нельзя сдобным бабенкам. Ни шуточку похабную отпустить — язык урежут за несоблюдение инструкции, батогами всю шкуру спустят, да на каторгу отправят, лишив выслуженных чинов и всего имущества. А как хочется взять в ладони и помять прелестные округлости мозолистыми руками!

— Кгх…

Видение было настолько четким, что вспыхнуло желание оказаться там — завалить пухленькую бабенку на зеленую травку, задрать на ней подол до шеи, и отодрать хорошенько, как приходилось не раз. А тут, который месяц без бабы сидит, зубы аж сводит, невтерпеж.

— Лука Данилович… Богородица Пресветлая сегодня явилась ко мне, Матушка Небесная наша. Из стены сама вышла, окно, замурованное, словно разверзлось, аж камни рассыпались во все стороны. Утешала меня несчастного, сироту горемычного… Мамочка ведь моя умерла, в горячке лихоманка забрала ее, а я то и не знал. Прости меня, Лука Данилович, что обиды тебе чинил по дурости своей…

Поручик обомлел — таким своего узника он еще никогда не видел — а юный ведь парень, вон как говорит плача. Чекин помотал головой — на грязных щеках Иоанна две чистые блестящие дорожки, а по ним алмазами слезы катятся. Глаза огнем веры истовой горят, и нимб светлый над головой стоит, как у святого. А голос такой проникновенный стал, как у ангела небесного, до самых глубин души доходит, словно журчание ручейка в лесу, что близ родительского дома тек.

— Велела мне Утешительница наша прошение написать на высочайшее имя, государыне собственной рукой, да по ее царственной воле и с одобрения постриг принять. И в монастырь иноком мирным удалится, за нашу царицу-матушку добрую Екатерину Алексеевну, за несравненного цесаревича Павла Петровича, за державу Господом Богом им врученную, да за люд наш православный молитву вершить искреннюю…

Надзиратель оторопел и словно загнанная лошадь мотал головою, не в силах осознать случившееся и, главное, поверить в него. Покосился на стенку — на камне явственно проступили контуры давно заложенной бойницы. И вот тут его пробрало, как говорится, до глубины души. Хоть и служил он восемь лет по Тайной канцелярии, но, как и все православные люди в Бога веровал, хоть и грешил постоянно. Но так кто в этом мире не грешен.

Но тут без явной помощи Всевышнего не обошлось — услышал Он их молитвы. И печаль развеял, внушив отроку мысль о монашеском чине, к чему они его так долго склоняли.

«Недаром говорят в народе — капля камень долбит! Так и мы с Данилой своего добились. Лишь бы не передумал! Ой, как хорошо день задался, будто пресветлый праздник начался».

И тут мысли Чекина были нарушены самим Иоанном — горестно подвывая и поскуливая, он подполз к совершенно ошалевшему надзирателю и крепко обхватил его за колени, плача навзрыд: