— И главное — жизнь при дворе не только трудна, но и опасна. Здесь вы спокойно едите вместе со мной — значит, вы честны и постоянно показываете мне, что в пище нет яда. Потому в Петербурге, где много завистников, способных подбросить яд в пищу, вы будете есть прежде меня те блюда, которые буду, есть и я, но чуть попозже. Потому, если вас отравят у меня за столом, то вы спасете мне жизнь. Не беспокойтесь — о ваших семьях я лично позабочусь!

— Кхе-кхе…

— Гм, кхе-хр…

От слов Иоанна Антоновича Власьев подавился куском мяса, который пытался прожевать. А вот поручику Чекину пришлось гораздо хуже — лицо побагровело, он был не в силах произнести ни слова. Только выпученные глаза страдали со слезами, что текли по багровым щекам, да изо рта торчала большая куриная косточка.

— Ух, гхм… Благодарствую…

Данила Петрович осекся, но очень быстро сообразил, что к чему, ударил сослуживца по спине — кость вылетала на стол, ударившись о тарелку. А Власьеву в голову пришла холодная и расчетливая мысль:

«Так вот почему ты с нами разговариваешь?! Под отраву подвести хочешь? Благодарю покорно, такое нам без надобности. Хотя… Интересно, а сколько он платить будет в год? Может, стоит согласиться, если тысяч пять будет, да и три тоже хорошо — по четверти тысячи каждый месяц? А ежели денег много, то мальчонку нанять можно, чтоб за нас, прежде всего, ел понемногу со всех блюд?»

— Много жалования в год положить не смогу, — голос Ивана Антоновича прозвучал глухо, — но две тысячи получать будете, и корм со стола, и одежду. Потом, если денег будет много, буду прибавлять жалования!

«Правду говорит, не обманывает. Иначе бы сулил златые горы», — пронеслась в голове радостная мысль…

«С вчерашнего вечера проигранную позицию отыграл. Все же против меня не опера или следаки, а они в Тайной экспедиции хорошие, иначе бы Екатерина столько лет у власти не удержалась. Обычные тюремные надзиратели, умом не блещущие — иначе бы не здесь сидели, практически в заточении, а в столичном Петербурге работали. Так что будем считать, что мозги я им запудрил основательно».

Иван Антонович прошелся по камере — всего за два дня атмосфера в ней изменилась кардинально, причем в прямом смысле. Сразу после обеда появился служитель, судя по всему из гарнизонных, пожилых «инвалидов». Сейчас это слово имело совершенно иной смысл, чем в современной России — так назывались ветераны, негодные для войны в поле по состоянию здоровья или пожилого возраста, но вполне ограниченно пригодные для тихой гарнизонной службы. А как иначе — император Петр установил срок службы для солдат в 25 лет, так что к годам 35–40, взятый в молодом возрасте рекрут значительно терял силы и потому переводился в разряд «инвалидов» — доживать годы при деле и получая жалование, пусть небольшое.

Так и убиравшийся в камере ветеран кряхтел и сопел, слышалась отдышка, зачем то дважды стукнул кадушкой в отхожем месте, когда ее поставил после промывания в канале — а где еще такие вещи делать, ведь ворота не откроют и к озеру не выпустят.

«Удалось раскачать их на эмоции, в наше время такой прием женщины обожают применять, а мужчины на это ведутся. Простое, но эффективное действо, качание качелей. Ближе-дальше, холодно-горячо! Примитивная тактика, скажем так, но ведь работает. На «тайны мадридского двора» надзиратели «купились», боялись рта открыть. Предложение мое не приняли, но и не отвергли, а такое о многом говорит. Практичные мужики — предпочитают держать в руках синицу от Екатерины, чем журавля в небе от меня. Но это пока — глазки заблестели, когда услышали про жалование. Деньгами то неплохими поманил — майор в год вдвое меньше получает со всеми дополнительными выплатами. А тут еще содержание за счет хозяина — да жизнь при дворе, при принце-консорте!»

Никритин еле сдержал смех, когда припомнил, с каким серьезным видом рассказывал эту чушь. Прямо удовольствие работать сейчас мошенникам — слабость информационного поля делают людей восприимчивыми даже к самым экстравагантным идеям. Есть где порезвиться новоявленным «Остапам Бендерам» — одно для них плохо — грубые нравы здесь царствуют, и за «разводку», если попадешься, будут тебя бить долго и вдумчиво, пересчитывая все ребрышки крепкими кулаками.

«Мои «церберы» сейчас ничего предпринимать не будут, пока не получат четких инструкций, и, если сюда не прибудет человек от царицы, наделенный полномочиями. Мою версию они «скушали» — потому не станут дергаться — а вдруг это и есть шанс, что выпадает в жизни один раз. В то же время привлечь их к заговору я не смогу — не склонны они к риску в любой его форме, и не будут ставить на разыгранную карту последний целковый. Так что такая позиция надзирателей меня полностью устраивает — в ночь на пятое я буду свободен!

По крайней мере, дышу надеждой, что подпоручик Мирович получил мое послание и уже начал действовать. Ох, как тяжело ждать и догонять, особенно под стук колес ушедшей электрички. Да, стук… Стук? Инвалид простучал сигнал, что я получил от капрала! Да, именно так — два стука «поганой кадушкой», а потом еще один, громче, заменяющий удар прикладом по каменному полу».

Иван Антонович остановился, замер настороженный. Бросил взгляд на дверь — замочная скважина светилась дневным светом, Чекин пока не подглядывал. Никритин зашел в отхожее место, которое сейчас было огорожено раскладной ширмой. Последняя представляла каркас из досок, обтянутых плотной парусиной. Она всегда переставлялась в противоположный угол, когда в камеру заходил старый служитель — именно там Никритин тихонько сидел на табурете, как нерадивый ребенок в детском саду во времена пресловутого ХХ съезда КПСС, дожидаясь конца влажной уборки.

Оглядел внимательно стульчак — на нем ничего не видно. Наклонившись, вытащил тяжелую крышку — будто собрался использовать «объект» по назначению. Ничего на деревянном кругляше с ручкой не было — пришлось заглянуть через отверстие вовнутрь кадушки. Тоже пусто, лишь влага на днище и на стенках из тонких дощечек. Машинально отметил отсутствие аммиачного запаха — видимо теперь «парашу» не только опоражнивали в яму и слегка полоскали, а весьма серьезно отмывали, используя для этой цели печную золу или речной песок.