– Признаю себя виновным, - ответил он.

– Вы можете привести какие-нибудь смягчающие обстоятельства в оправдание своего поступка?

– Нет.

Буров кашлянул и сказал:

– Прекрасно. Если обвиняемый не выдвигает никаких смягчающих обстоятельств, значит, трибунал может вынести единственный приговор за убийство сотрудника КГБ. И этот приговор - расстрел.
– Буров пристально посмотрел на Холлиса, но тот по-прежнему глядел прямо перед собой.
– От вас требуется в письменной форме изложить полное признание в совершении преступления. Если это признание удовлетворительно, то вам разрешат подать апелляцию на ваш смертный приговор на имя Председателя Комитета государственной безопасности. Если она будет отклонена, то последующих апелляций не будет и вы будете казнены. Вам ясно?

– Да.

– Отведите заключенного в камеру. Приведите следующего.

Охранник повел Холлиса к выходу, и в дверях они столкнулись с Лизой. Она выглядела бледной, потрясенной и растерянной.

– Признайся виновной. И не падай духом. Смелее! Я люблю тебя, - шепнул ей Сэм.

Она посмотрела на него, словно не узнавая, и прошла в комнату.

Сэма отвели в камеру и дали блокнот и шариковую ручку. Он сел на спальный мешок и положил блокнот на колени. Теперь его кодекс офицера разведки уступил место правилам поведения военнопленных. Он должен признаться во всем и написать все, что от него требовали, если это не подвергало опасности другую личность, не ставило под угрозу государственную безопасность и совершающиеся в это время операции. Короче говоря, пока нужно играть в их игру. Сэм знал, что если будет придерживаться этих правил, то ничто им подписанное, написанное или сказанное никогда не обернется против него. Главное теперь - совершить побег, а для этого надо сохранить жизнь и силы.

Холлис решил писать признание по-русски: если возникнут какие-либо неувязки с фактами, то можно в оправдание сослаться на недостаточное знание языка. В разведшколе он научился составлять подобные документы. Сэм думал о "западной Лубянке" и о "школе обаяния" и понимал, что победа любой стороны в этом противостоянии обернется в результате ощущением бессмысленности, а значит - проигрышем.

Холлис перечитал написанное. Получалось неплохое признание, некая смесь фактов и сложнодоказуемой выдумки. Факты уже были известны Бурову: шпионил на территории "школы обаяния", наткнулся на двух солдат и пристрелил их. А вымысел заключался в том, что звонок Грега Фишера в посольство был первой поступившей туда информацией об американских военнопленных в России. Может быть, Буров поверит этому, ведь он очень хочет в это верить.

Через два часа Холлис закончил писать и забрался в спальный мешок. Он старался не думать о Лизе, но в беспокойном сне снова видел ее.

* * *

На пятый или шестой день заключения уже знакомый Холлису лейтенант сообщил ему, что признание принято и теперь он может составить апелляцию на свой смертный приговор на имя Председателя Комитета государственной безопасности.

– Садитесь.

– Ваша апелляция будет рассмотрена в течение двадцати четырех часов, сказал он.
– Ведь бесчеловечно заставлять вас ожидать дольше решения своей судьбы.
– С этими словами лейтенант закрыл дверь камеры и задвинул засов.

Холлис знал, что Буров испытывает его. И если он не доставит Бурову никакого удовольствия, тот, разозлившись, сочтет Сэма испортившейся игрушкой в своих руках и избавится от него. Поэтому он будет играть в буровскую игру, будет трястись от страха над дыркой-парашей.

Свет в камере погас. Холлис влез в спальный мешок и закрыл глаза.

Перед ним возник образ Лизы, как она шла рядом с ним тем солнечным субботним утром по Арбату. Ее лицо совсем вытеснило темноту из глаз. Он помнил все до мельчайших подробностей, каждое выражение - взгляд, улыбку, поворот головы, - словно мысленно фотографировал ее.

В конце концов Холлис уснул и во сне увидел свой "Ф-4": штурвал застыл в его руках, вокруг - синий дым, кровь, море стремительно несется ему навстречу, а потом - небо, море, море, самолет переворачивается в воздухе и падает вниз, рука его бьет по кнопке катапульты.

Холлис проснулся в холодном поту, сердце выскакивало из груди.

– Симмз! Симмз!
– заорал он, закрыв лицо ладонями.

* * *

Дверь отворилась, и послышался бесстрастный голос охранника:

– Следуйте за мной.

Холлис вышел за охранником. За его спиной вырос тут же второй охранник, и они втроем двинулись по коридору. Тот, что шел сзади, прохрипел:

– Михаил Колотилов был моим другом, ты, ублюдок и убийца!

Холлис промолчал. Они поднялись на второй этаж. Постучав в дверь, охранник открыл ее. Солдат, стоявший за спиной Сэма, подтолкнул его к одной из дверей.

За письменным столом кабинета сидел полковник Буров. За окном были сумерки. На бетонном полу лежал красный ковер с восточным орнаментом. На стене висели те же портреты, что и в комнате, где собирался трибунал, и еще портрет Ленина.

– Садитесь, Холлис.

Холлис сел на деревянный стул, стоящий напротив стола, и дверь за ним закрылась. Буров держал в руках написанное Сэмом признание.

– Поразительно, - сказал он.
– Я просто восхищаюсь вашей способностью уходить от ареста. Вы знаете, что мы обнаружили ваши "жигули" на железнодорожной станции Гагарина. Но вы не знаете, что нам известно о вашем ночлеге в Яблоне. Я рад, что в этом вы были правдивы. А вот ваша приятельница была неискренна с нами, Холлис. В ее признании меньше подробностей, чем в вашем.