– Ладно, малышка… Я поговорю с твоими папенькой и маменькой. Только обещай, что музыку не забросишь, а будешь заниматься лучше прежнего!

Я горячо обещала, и после ухода музыкантши ещё полчаса продолжала скакать перед большим зеркалом, изображая итальянскую балерину, которую я видела в театре.

Через некоторое время мадам Безе вернулась, и, подмигнув мне, велела сесть за фортепьяно и старательно играть, ибо мой папенька должен был сейчас сюда войти. Я резво уселась и стала играть какую-то сонатину. В этот момент вошёл отец и некоторое время прислушивался к моему бренчанию, а потом извинился перед мадам Безе и сказал, что имеет для меня новость.

– Со среды к тебе будет приходить учитель танцев. Но это не означает, что ты будешь освобождена от всех других занятий или получишь какое-либо послабление, – закончил он строго.

– Ур-р-ра! – я подскочила к отцу и обняла его, уткнувшись носом в золотую цепочку от его часов.

Он ласково погладил меня по голове.

В среду, трепетно ожидаемый мною новый учитель немного задержался. Он пришёл весь мокрый от дождя и долго возился в прихожей, передавая вымокший плащ прислуге и снабжая её подробными наставлениями, как лучше его сушить. Наконец он вошёл в просторную залу и, критически осмотрев её, стал подыскивать место для наших занятий. Папенька подробно записал, куда поставить зеркала, на какой высоте прикреплять поручни станка. Я с замиранием сердца слушала эти взрослые обсуждения и тихо стояла в сторонке.

Наконец учитель обратил на меня своё благосклонное внимание.

– А ну-ка, маленькая девошка, – он именно так и говорил «девошка», вероятно оттого, что был или шведом, или датчанином, – идите-ка сюта, поблийше.

Я повиновалась. Так, как я была очень маленького роста, то смотря на него снизу-вверх, заметила, как при разговоре шевелятся жесткие волосы, которыми были полны его большие ноздри.

– Здравствуйте, – я присела в книксен.

– Давай-ка посмотрим, как ты можешь двигаться, – и он велел мне походить туда-сюда. – А ви можете идти! – сказал он моему отцу, который стоял в дверях и с любопытством наблюдал эту сцену.

Отец скрылся, тихонько притворив дверь.

Учитель стал тянуть меня за руки и за ноги, сгибать и разгибать их, велел приседать, бегать и прыгать, и много ещё того, чего я не могу припомнить. Всё это время я тряслась от страха. Швед вызывал у меня трепет своими строгими манерами, волосатым носом и неулыбчивым лицом.

Вскоре появилась мадам Безе, которая должна была аккомпанировать нашим урокам. И они со Шведом весьма любезно раскланялись. Меня услали за дверь, чтобы я не мешала им разговаривать. Стыдно признаться, но едва выйдя из дверей, я тут же прижалась ухом к замочной скважине, чтобы послушать, о чём они говорят.

– Ну, что вы скажете о нашей девочке? Можно ли сделать из неё балерину?

– Девошка, безусловно, премиленькая, но абсолютно деревянная. Надо будет много-много работать, чтобы сделать из этого маленького саморыша, что-то похожее на человека!

– Она очень музыкальна и упорна, поэтому есть шансы, – голос мадам Безе звучал невнятно, наверно она снова принялась за своё печенье.

– Эти маленькие дочки богатых родителей очарованы красивыми платьицами балерин, и не более того. Ну, ничего, через пару месяцев она сама попросит родителей выгнать противного ушителя, а я скажу, что сделал всё, что смог, – его смех зазвучал глухо, как будто, кто-то душил его подушкой. – Одно меня утешает, что в это время буду иметь шастье лицесреть вас и слушать, как ви бошественно икраете. У меня нет времени заниматься с маленькими бестарностями, – продолжал учитель, – в академии их и так полно. Если бы её папаша не был такоф настойчифф и не предложил такой хороший сумма за уроки, я ни за что не согласился бы ронять свой афторитет! Смотрите милая, никому о моих частных уроках!

Мадам Безе обещала.

Горькая обида захлестнула меня. Швед назвал меня «деревянной и бездарной девошкой»! И решил, что я так просто отступлюсь от своего! И когда учитель вышел, чтобы обговорить с отцом наши дальнейшие занятия, я сделала вид, что ничего не слышала, но затаила на него обиду. Так как я была ещё ребенком, мне необходимо было с кем-то поделиться. И это могла быть только мадам Безе.

– Как он мог так сказать! – негодовала я, – он не знает, какая я старательная и всему обязательно научусь!

– Я не сомневаюсь в тебе, девочка моя. Всё будет хорошо. Просто никогда не отступай, если будет трудно. Дорогу осилит идущий… А теперь – гаммы! – и она подтолкнула меня к фортепьяно.

Так, впервые в жизни, будучи всего девяти лет отроду, я вступила в схватку со своим учителем, за право стать балериной и доказать, что я лучше, чем он обо мне думал и то, что он ошибался, считая меня бездарностью.

Позже, я часто размышляла о том, что тысячи людей прожили свою жизнь так, а не иначе, только из-за того, что хотели кому-то что-то доказать. Жили, стимулируемые обидами, не для своего удовольствия, а для удовольствия увидеть минутное раскаянье или удивление на лице того, кому много лет что-то доказывали. Если бы я тогда не подслушала тот разговор, то вероятно через два месяца, как и предсказывал Швед, я бы сама отказалась от изнуряющих уроков. Но этот разговор изменил всю мою жизнь.

И когда начались занятия, я так неистово отдалась им, подстёгиваемая желанием доказать, что я не «деревянная бездарная девошка», что у моего учителя танцев ползли глаза на лоб, а мадам Безе, даже всплакивала, орошая очередное печенье слезами жалости к «бедному ребёнку».

Доктор приходил осматривать мои ноющие от бесконечных занятий руки и ноги, слушал сердце трубкой, качал головой. Потом отправился к Шведу, чтобы попросить его не так сильно нагружать меня, на что учитель, угрожающе шевеля волосатыми ноздрями, дал ему резкую отповедь, говоря, что от танцев ещё никто не умирал, а от докторов ещё никто не выжил. После чего они с доктором стали непримиримыми врагами.