— Вы надо мной смеетесь? — Вацлав сжал зубы.

Женщина смяла в ладони платочек. Ее загорелое лицо немного покраснело.

— Вам необходимо много спать, — добавила она смущенно.

— Сплю я много, — Вацлав сморщился. — Каждый четный день.

— Не понимаю.

— Каждый нечетный меня жрут клопы.

— Дезинфицируем каждые три месяца, но разве управишься тут, — развел руками папаша Кодл. — Если бы братья соблюдали чистоту, все бы выглядело иначе.

Вацлав медленно сжал кулаки и на мгновение закрыл глаза.

В комнату влетел запыхавшийся розовощекий молодой человек с пестрым галстуком.

— Пани доктор, дайте на минутку машину! Только здесь, на дворе, одну сценку, у нас тут кинооператор с закрытой машиной, ваша открытая подходит лучше. — Он с трудом сдерживал свой энтузиазм.

Она критически посмотрела на его лазурно-синий пиджак с покатыми плечами.

— Редактор Тондл из «Свободной Европы», простите. — Он зарделся, как девочка.

— Только не дальше лагерной ограды, — она хмуро посмотрела на Вацлава. — Я включу вас в список больных на получение пакета голландского Красного Креста… — Врач вынула из сумочки записную книжку.

Привычная сдержанность покинула Вацлава. Все равно она ему до сих пор еще не принесла никакой пользы, да и терять ему было нечего.

— Не затрудняйтесь, — сказал он грубо. — Там вот посмотрите, — он указал в угол, — Мария Штефанская. Ей тоже доктор прописал пакеты Красного Креста. Один раз его получала, во второй раз он был пустой, а в третий раз ей и вовсе ничего не выдали. Не сердитесь, пани доктор, мы в лагере не любим, когда приезжающие начинают за писывать свои обещания в блокноты.

— Скоро обед, — вмешался папаша Кодл, поднеся к глазам запястье с золотыми часами, — а вас еще ждет много пациентов.

Доктор испуганно взглянула на Вацлава, повернулась и решительно подошла к Марии Штефанской.

— На что жалуетесь, милая?

— Я немного кашляю, — ответила Мария по-польски и села. Доктор достала из чемоданчика фонендоскоп.

— Оставьте нас, пожалуйста, одних, — сказала она мужчинам и расстегнула Марии пижаму.

Вацлав зажмурил глаза, но все же успел увидеть впалую, белую, как творог, плоскую, мальчишескую грудь.

Врач скоро вышла в коридор и пригласила мужчин.

— Она давно должна была быть в больнице. Сегодня же я приму меры. Как мог коллега оставить ее в комнате в таком состоянии? А где вообще находится этот коллега из медпункта? Почему я его не вижу?

— Он достает медикаменты для больных, бегает где-то по Нюрнбергу, ему обещали пенициллин в американской военно-санитарной службе, — сообщил папаша Кодл.

— Я переговорю с ним. Нельзя рисковать здоровьем наших людей! Мы армия, и армия, которая находится здесь, чтобы воевать. В эмиграции мы единый организм, судьба единицы затрагивает всех. И должна признаться, брат начальник, что я потрясена… Вы ее мать? — обратилась она к Штефанской. — Девушку отправим в больницу, там будет хорошее питание.

Штефанская смотрела на нее ничего не выражающим взглядом.

Папаша Кодл перевел слова врача.

— Никуда! Не дам я ее, одна она у меня осталась! Загубят ее там, два дня будут кормить, а на третий — убьют!

Доктор беспомощно смотрела на папашу Кодла.

— У нее недавно в больнице от аппендицита умер мальчик. С тех пор у нее не все дома.

На площадке перед церковью столпился народ. Вацлав и Гонзик увидели в гуще людей машину с кинокамерой на крыше. Оператор с защитным козырьком на лбу, стоя за штативом, что-то кричал, откуда-то доносился дружный смех. Юноши поднажали и пробрались поближе. Гонзик увидел лицо Ирены — все еще красивое лицо, несмотря на синие тени под глазами и постаревшую кожу. Катка давно вытеснила Ирену из сердца Гонзика, но все же теперь, когда юноша увидел Ирену, сердце его дрогнуло: рана, оставшаяся от тогдашнего разочарования, до сих пор окончательно не зарубцевалась, а след от нее останется навсегда.

Гонзик поднялся на цыпочки и вытянул шею: кто-то помогал Ирене одеться в эффектное тигровое манто. Затем Ирена стала торопливо подкрашиваться. Девушка взволнованно и сердито покрикивала на кого-то, совершенно не обращая внимания на смешки и колкие реплики толпы.

С другой стороны машины стоял «жених» — бледный юнец с чистым лицом. Редактор «Свободной Европы» одолжил ему свой лазорево-синий пиджак и суетился вокруг парня, прихорашивая его.

— У вас никакого понятия о съемке, сержант, — с издевкой окликнул его режиссер инсценировки с крыши автомашины, — синий цвет получится на пленке совершенно белым! Найдите темный пиджак.

Не так-то просто было раздобыть сносный пиджак, который к тому же не болтался бы на узеньких плечах жениха. Но вот приготовлениям пришел конец. Режиссер велел толпе раздаться, расставив лагерников шпалерами по обе стороны церковных дверей, подал Ирене букет сирени и увел ее внутрь.

— Приветствуйте, поздравляйте их, хорошо, если кто-нибудь выйдет из рядов и скажет им несколько добрых пожеланий!

Кинокамера заработала. Ирена с букетом цветов в руке, опираясь на руку юноши, вышла из церкви с сияющим, счастливым лицом. Строгая линия шпалер нарушилась, люди хохотали, отпускали колкие словечки, но никто не приветствовал «молодоженов» и не высказывал никаких пожеланий.