Обнаружив, что смерть дышит им в затылок, многие ударились в панику, опасаясь за свои души. Некоторые клирики, видя, что наступает их последний, судный час, бесплатно отпускали грехи и читали покаянные проповеди, но были и другие, сколотившие небольшие состояния на том, что даровали всепрощение по заоблачным ценам. Не исключено, что сам Господь наблюдал за их работой: уж во всяком случае, когда лютеране находили их, забившихся, словно крысы, в самые темные углы своих церквей, беспомощно кутающихся в мантии, то гнев, обрушившийся на них, выглядел праведным и благородным, и им вспарывали животы, избавляя их сперва от сокровищ, а потом и от кишок.

Тем временем мы в своем доме под звуки все нарастающей бойни, доносившиеся издалека, поспешно полировали вилки и оставшиеся лучшие бокалы. В своей спальне моя госпожа, которая всегда с неизменной тщательностью относилась к поддержанию собственной красоты, навела последние штрихи на свой туалет и сошла вниз. Из ее окна время от времени можно было увидеть на улицах редкие фигурки спешащих людей, поминутно оглядывающихся, словно в опасении, что некая невидимая волна вот-вот накроет их с головой. Минуло совсем немного времени, и мы уже стали различать отдельные крики боли. Настал час личным примером воодушевить наши силы обороны.

Я как раз собрал слуг в столовой, когда она вошла туда. О том, как она выглядела, я расскажу немного погодя: все они были не понаслышке знакомы с величием ее внешности, но сейчас их куда больше волновала возможность спасти свою шкуру, нежели благоговейный трепет, который она внушала одним своим видом. Ей хватило одного взгляда, чтобы оценить происходящее. Слева от нее скорчилась Адриана, ее горничная, так крепко обхватив себя руками за плечи, что ей наверняка было трудно дышать. В дверях застыл Бальдасар, повар, лицо и плечи которого лоснились от жира с вертела, а на дальнем конце только что накрытого стола застыли двое худеньких слуг-близнецов, сжимая в правой руке по хрустальному кубку, и различить их можно было только по тому, что один дрожал сильнее другого.

– Если тебе трудно держать кубок как полагается, лучше поставь его на стол, Заккано, – негромко прозвучал сильный голос госпожи. – Наши гости не обрадуются, увидев, что повсюду рассыпаны осколки стекла.

Заккано всхлипнул, когда пальцы его, сжимающие ножку кубка, разжались и тот выпал в подставленную левую ладонь Джакомо, который, похоже, как всегда, раньше своего брата знал, что тот собирается сделать.

– Браво, Джакомо. Значит, вино будешь подавать ты.

– Госпожа…

– Бальдасар? – позвала она, даже не повернув головы.

– В подвале есть три ружья. А на кухне – полный ящик ножей. – Он вытер ладони о штаны. – Если мы возьмем каждый по одному…

– Если каждый возьмет себе по одному, объясни мне, как ты будешь разрезать поросенка? – Вот теперь она обернулась и в упор взглянула на него.

Но он выдержал ее взгляд.

– Прошу прощения, госпожа, но это чистое безумие. Разве вы не слышите, что там творится? Мы сами уже превратились в свиней на заклание. Они просто нанизывают нас на вертела, словно куски мяса.

– Что ж, пожалуй, так оно и есть. Но, несмотря на возмутительное отсутствие манер, вряд ли даже у них достанет дерзости утолить голод, зажарив и съев нас после того, как они нас убьют.

При этих словах Адриана, находившаяся сбоку от нее, испустила долгий отчаянный вопль и повалилась на пол. Я шагнул было к ней, но Фьяметта одним только взглядом заставила меня замереть на месте.

– Встань, Адриана, – резко бросила она. – Хорошо известно, что когда женщина лежит на земле, задрать ей юбку ничего не стоит. Поэтому вставай. Немедленно.

Давясь слезами, Адриана поднялась на ноги. Переполнявшее ее отчаяние ощущалось буквально физически.

Фьяметта развернулась на каблуках, и я увидел, как ярость у нее на лице схлестнулась со страхом.

– Да что с вами всеми такое? – Она с такой силой хлопнула ладонями по столу, что посуда жалобно зазвенела. – Подумайте вот о чем. Не могут же они убить всех нас до единого. Те, кто останется жив, спасут свою шкуру хитростью, а не тупым кухонным ножом. Знай, Бальдасар, что я прощаю тебе подобную глупость, потому что твои соусы искупают мясницкую грубость того, как ты режешь мясо. Когда они доберутся сюда, среди них наверняка найдутся и те, кто еще не утолил свою похоть и жажду крови, но наверняка будут и другие, кто уже сыт этим по горло. Ад поджаривает даже собственных демонов, а жажда убийства вполне способна свести с ума. И потому мы будем спасать их от них самих. Мы распахнем для них двери нашего дома; предложим им уют и гостеприимство, поскольку мы с вами весьма сведущи в этом искусстве. Взамен – хотя они отберут у нас… нет, мы сами предложим им столовые приборы, бокалы, ковры, безделушки и все прочее, что можно содрать со стен, – они, если нам повезет, оставят нам наши жизни. В том числе еще и потому, что когда вы долгие годы проводите в пути, то здание, которое можно назвать домом и в которое можно вернуться, дает вам настоящее утешение, а заодно и становится безопасным местом для хранения награбленного, тем более что лучше хорошей шлюхи может быть только хороший повар. А этот дом, позволю себе напомнить, располагает и тем и другим.

В воцарившейся тишине я буквально слышал аплодисменты совсем другой аудитории: клириков, банкиров или схоластов, могущественных людей, которые, наевшись и напившись до отвала, наслаждались искусством диспута с красивой женщиной, чья элегантность приправлена грубостью, – талант, в котором синьорина весьма преуспела. Но здесь и сейчас никто не хлопал в ладоши. Поверили ли ей слуги? На мой взгляд, она изъяснялась весьма убедительно. Однако все это не имело значения. Лишь бы они остались. Но пока никто даже не шелохнулся.