– Нет. – Туша старухи загородила ей дорогу. – Ты не можешь остаться здесь. Я… Я взяла жильцов. Мне… я нуждалась в деньгах, чтобы… чтобы содержать дом.

– В таком случае они могут переночевать на лестничной площадке, чтобы съехать утром. Бучино.

Карлик ловко проскочил между ног старухи; та вскрикнула, когда он протиснулся мимо, и с губ ее слетело ругательство.

– Как ты назвала его? Водяной крысой? Следи за своим языком, Мерагоза. Насколько я могу судить, ты пока что единственный вредитель, которого я вижу в доме.

Вновь воцарилось долгое молчание. Никто из них не шелохнулся. А потом вдруг пожилая женщина дрогнула и отступила, ворча себе под нос, и освободила проход.

А молодая женщина и карлик вступили в темноту, и вода продолжала жадно лизать ступени у них за спиной.

Венеция, 1527 год

Господи, от этого города смердит. Правда, не везде – например, на южных верфях, где суда встают в доки, воздух пропитан головокружительными ароматами специй, а на Гранд-канале за деньги можно купить свежий морской ветерок вкупе с еще некоторой роскошью, – но зато в прочих местах, где нам и доводится бывать по преимуществу, полуразрушенные дома поднимаются прямо из гнилой воды, а семьи живут друг у друга на головах, словно испорченные овощи, и вонь гнили и дерьма выедает вам ноздри изнутри. А при моем образе жизни, когда я держу нос не по ветру, а в непосредственной близости от земли, иногда мне просто трудно дышать.

Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей крошечной площади, говорит, что вонь стала сильнее из-за летней засухи, а если уровень опустится еще ниже, придется приводить в город баржи с пресной водой, так что вволю смогут пить только те, у кого денег куры не клюют. Нет, вы только представьте: город, построенный на воде, умирает от жажды. По словам старика, нынешнее лето выдалось таким плохим из-за того, что война принесла с собой наплыв беженцев, а вместе с ними – угрозу чумы. Он заявил, что тех путников, кто прибыл морем и успел заразиться, худо-бедно выявляют, потому как власти посылают на борт каждого купеческого корабля специальных чиновников, которые и высматривают лихорадку либо нарывы и в случае обнаружения симптомов отправляют подозреваемых на один из внешних островов на карантин. Поэтому, кстати, в Венеции больше нет проказы, а осталось лишь несколько безумцев, наблюдающих за тем, как у них гниют конечности, в старой больнице, обнесенной водой. Но всех выявить они не могут, и потому сейчас материк таит в себе столько же опасностей, как и вода. При этом он пристально смотрит на меня, ибо подозревает, что именно по суше мы и попали сюда. Слухи распространяются здесь куда быстрее запахов. Стоя на разных берегах узких каналов, женщины кудахчут и клекочут, словно голодные чайки, а появление карлика пробуждает докучливое любопытство даже в самой немногословной душе. На меня пялились все торговцы на многие мили вокруг, а напротив нашего дома днями напролет сидит старая беззубая и косоглазая карга, глядя в обе стороны одновременно, так что, если синьорине и мне нужно поговорить о чем-то еще, кроме погоды, нам приходится закрывать окна, потому что таких вещей, как тайна, не существует там, где слова свободно разносятся над водой.

Но, невзирая на слухи, старик по-прежнему разговаривает со мной, вне всякого сомнения, оттого, что он одинок, да и годы согнули его в дугу, сделав таким же маленьким, как я, так что губы мои оказываются вровень с его глухими ушами и он может слышать меня лучше остальных. Он прожил в одном и том же квартале города все свои восемьдесят лет и один год, так что помнит всё, начиная с великого пожара на верфи, возникшего от искры, вылетевшей из-под лошадиного копыта, до битвы при Аньяделло, случившейся почти двадцать лет назад, когда Венеция потерпела поражение от союза итальянских государств, вследствие чего, по его словам, правительство обуял такой стыд, что оно повелело казнить собственных генералов, и долгие дни на улицах и над водой разносились людские стенания.

Венеция, как он не устает повторять всем, кто готов его слушать, в те времена была величайшим городом мира, но теперь проститутки грозят установить численный перевес над монахинями, и повсюду властвуют святотатство, осмеяние и грех. Хотя я испытал бы огромное удовольствие, поверив ему, – город, который он описывает, наверняка даст нам возможность сколотить себе состояние, – немощь частенько превращает стариков в ворчунов, ведь чем ближе смерть, чем утешительнее воображать, будто они покидают ад, дабы попасть в рай, а не наоборот.

Тем не менее в самые первые месяцы, когда синьорина вынужденно сидела в четырех стенах, а я в одиночку шастал меж каналов, его сплетни звучали сладкой музыкой для моего слуха, сделав его моим историком и первым проводником.

Но поначалу мы все время спали, провалившись в бездонный колодец сна, поскольку наши тела жаждали забытья, которое приходит лишь с чувством полной безопасности. В комнате над каналом госпожа, как убитая, возлежала на кровати своей покойной матери. Я же пристроился на тюфяке у дверей, служа преградой для злобного любопытства докучливой старухи. Иногда я вспоминаю тот сон, потому что ни раньше, ни позже мне не доводилось испытывать ничего подобного: он был настолько сладок, что меня так и подмывало обменять райские кущи на обещание столь полного забытья. Но мы не были готовы умереть, и утром третьего дня меня разбудили острые лучики света, проникавшие сквозь разбитые ставни, и сосущее чувство голода. Я вдруг вспомнил нашу кухню в Риме; жареную рыбу с прозрачной корочкой, шипящую и плюющуюся маслом после печи, сочный вкус каплуна, фаршированного розмарином и чесноком, а еще то, как мед стекал с миндального печенья Бальдасара, так что приходилось буквально обгладывать кончики пальцев, чтобы продлить удовольствие; но тут рука моя накрыла выпуклость на талии, размером с томик Петрарки, в которой поместился еще и кошель с изумрудами, рубинами и жемчугом, и это прикосновение подбодрило меня куда сильнее очередного приступа голода.

Госпожа все еще спала, уткнувшись лицом в тюфяк, и на голове у нее по-прежнему красовался грязный тюрбан. Внизу, в промозглой и сырой кухне, Мерагоза, завидев меня, взвизгнула, как закалываемый кролик, словно в комнату ворвался демон. В кастрюле, стоящей на огне, кипела жидкость, некогда явно бывшая бульоном на кости, но сейчас уже утратившая все признаки оного. Когда же я осведомился, что еще съестного имеется в доме, она опять замахала руками, словно курица, и запричитала, осыпая меня проклятиями. В жизни полно разных гадостей, но едва ли найдется что-либо хуже старой шлюхи, потому что, хотя их тела и становятся обрюзгшими, аппетит их сохраняется здоровым, терзая их воспоминаниями о сытом желудке и богатых нарядах, которых, как они прекрасно понимают, им теперь не видать, как своих ушей. Поэтому, когда я попросил ее указать мне дорогу к приличному ростовщику, на лице ее явственно отразилась борьба между алчностью и подозрением.

– Зачем это? Разве у тебя есть что-нибудь на продажу? – полюбопытствовала она, со знанием дела обшаривая взглядом мое тело.

– Достаточно, чтобы в твоей жидкой каше появилось мясо.

– Ростовщичеством здесь занимаются сплошь евреи, – без обиняков заявила она, после чего лукаво покосилась на меня. – Но все знают, что они безбожно дурят чужеземцев. Так что лучше бы ты предоставил мне иметь с ними дело.

– Ничего, я рискну. Где их можно найти?

– Где? Здесь, в Венеции, у них имеется свой квартал. Гетто. Найти его легко. – Она заулыбалась. – Если только знаешь, как туда дойти. – И она повернулась ко мне спиной, перенеся все внимание на плиту.