— Ты не слушаешь, — строго заметил он.

— Что вы со мной делали, пока я находилась в трансе? — выпалила я в ответ.

Это прозвучало не как вопрос, но как обвинение.

Я тут же испугалась своих слов, потому что они не были обдуманным заявлением: слова вырвались у меня просто сами по себе. Мариано Аурелиано был удивлен еще больше. Вначале широко раскрыв глаза от изумления, он затем чуть не задохнулся в приступе смеха.

— Не в наших правилах пользоваться беззащитностью маленьких девочек, — заверил он меня.

Его слова не только дышали искренностью, но, похоже, его даже оскорбило мое обвинение.

— Эсперанса рассказала тебе, кто мы такие. Мы люди очень серьезные, — подчеркнул он и тут же насмешливо добавил:

— И мы заняты делом.

— Каким таким делом? — воинственно спросила я. — Эсперанса не говорила мне, чего вы от меня хотите.

— Нет, говорила, — отрезал он с такой убежденностью, что на минуту я задумалась, не прятался ли он где-нибудь в патио, подслушивая наш разговор. С него станется.

— Эсперанса сказала, что тебе было указано на нас, — продолжал он.— И теперь нас это гонит так же, как тебя гонит страх.

— Никто и ничто меня не гонит, — выкрикнула я, совершенно забыв о том, что он так и не сказал, чего они от меня хотят.

Нимало не потревоженный вспышкой моей ярости, он сказал, что Эсперанса очень ясно дала мне понять, что с этого момента в их обязанность входит мое воспитание.

— Мое воспитание! — завопила я. — Да вы спятили! Я уже получила все воспитание, которое мне нужно!

Не обращая внимания на мою вспышку, он продолжал объяснять, что это их общая обязанность, и понимаю я это или нет, не имеет для них никакого значения.

Я уставилась на него, не в силах скрыть ужаса. Никогда прежде я не слышала, чтобы кто-нибудь высказывался с таким невозмутимым безразличием и в то же время с такой серьезностью. Стараясь не подавать виду, как я встревожена, я попыталась придать своему голосу оттенок мужества, которого у меня отнюдь не было, и спросила:

— Что вы имеете в виду, говоря, что собираетесь меня воспитывать?

— Только то, что ты слышишь, — ответил он. — Мы обязаны направлять тебя.

— Но почему? — спросила я одновременно со страхом и любопытством. — Неужели вы не видите, что я не нуждаюсь ни в каком руководстве, что я не хочу никакого...

Мои слова потонули в веселом смехе Мариано Аурелиано.

— Руководство тебе, разумеется, необходимо. Эсперанса уже показала тебе, как бессмысленна твоя жизнь.

Опережая мой следующий вопрос, он знаком заставил меня помолчать.

— Что до того, почему именно ты, а не кто-то другой, она ведь объяснила тебе, что мы предоставили духу решать, кого мы должны направлять. Дух указал нам, что это ты.

— Минуточку, мистер Аурелиано, — запротестовала я. — Я очень не хочу быть грубой или неблагодарной, но вы должны понять, что мне не нужна ничья помощь. Я не хочу, чтобы кто-либо меня направлял, даже если я и нуждаюсь в руководстве. Одна мысль об этом мне отвратительна. Вы поняли, что я имею в виду? Достаточно ли ясно я выразилась?

— Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, — эхом отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. — Но именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть самый подходящий кандидат.

— Кандидат? — завопила я, по горло сытая его навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. — Что это такое? — продолжала орать я. — Вы и ваши приятели — это компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне ни вы, ни кто бы то ни было.

К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и поклонения.

— Тебе никогда ни за что не надо было бороться, — заявил он. — Колониальный образ мышления cholos в вашей стране заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые глаза, — это самая дурацкая привилегия на свете.

Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала — и запомнила — в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по сей день приводят меня в смущение.