— А, тебя он тоже приучил к этому, — вдруг послышался чужой голос. Себу потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать его, а Марк продолжил: — Видишь скрытый номер — и сердце стучать начинает сильнее, да? 

Немного приблизив изображение, Себ сумел заметить в комнате небольшой отсвет — возможно, как раз от экрана телефона. 

 — Мне интересно, школа, больница или та сраная многоэтажка? Я бы взял школу, влезть легко, — продолжи Марк, — а ты, наверное, полез в многоэтажку. Не помашешь товарищу рукой? 

Вместо ответа Себ убрал яркость экрана до нуля и, не двигаясь, обежал взглядом свою позицию. Чтобы снять цель — хорошая. Чтобы прятаться от другого снайпера — так себе. 

 — Ты меня тоже не видишь, — продолжил Марк. Себ снова поднял бинокль и всмотрелся в него. Через зеленоватый фильтр можно было различить мебель в комнате — край стола, узкий шкаф в глубине, тумбочку, заваленную каким-то мусором. — Только комнату, я думаю. Сам виноват, сам спалился. Что, Майлс, не сказал он тебе, что цель кусается? 

Уточнять, кто именно, не требовалось. Оговорка Джима и слова Марка давали отличную картину. Он работал на Джима. Был ли он тем снайпером, который сломался? 

Марку было хуже. Он находился ниже, у него не было одной руки и, скорее всего, отсутствовал прибор ночного видения. И спустя минуту Себ заметил его. Буквально самый край одежды, но этого хватило, чтобы определить всю позицию. Мусор на тумбочке, конечно, скрывал его, но не мог послужить помехой для пули. 

 — Знаешь, что у меня тут? — спросил Марк после паузы. — Чёртова СВД. Всё, что он мне оставил. 

Жестоко. Марк как раз-таки терпеть не мог винтовку Драгунова.

 — Майлс? Ты же меня засёк, да?

Себ промолчал опять. Он снял предохранитель и передёрнул затвор, но так и не положил палец на крючок. Было странно, дико целиться в Марка. Да, он был ублюдком каких поискать, но всё-таки своим. А своих защищают. Раньше Марка он прикрывал бы ценой собственной жизни, даже при том, что с трудом его переносил. 

 — Ты не бойся, — Марк хмыкнул, — следы этого звонка он всё равно подотрёт. Умеет, сукин сын. Скажи, Себ, святоша, как ты в это вляпался, а? — в голосе Марка послышалось злорадство. — Ты же такой чистенький у нас. 

Себ прикладывал усилия, чтобы не зажмуриться. Это было очень страшно — видеть в прицел человека, который разговаривает с тобой прямо сейчас. 

 — Мне от этого, может, легче становится, — хмыкнул Марк. — Не я один по уши в дерьме. 

Сделав над собой огромное усилие, Себ переложил палец на скобу. Марк, помолчав, сказал негромко:

 — Дерьмово у меня вышло. Ты помнишь того рыжего? Я даже имя забыл, а лицо помню. Веснушки дебильные, волосы эти, плечи худые. Акцент… с девяносто седьмого ненавижу ирландцев. 

Да, Себ помнил этого парня. И звали его Билл, кстати. Хороший мальчик, плохой солдат. Марк прицепился к нему. Не давал прохода. И плевать ему было на окрики товарищей и на приказы старших. 

Потом они все думали, что сами виноваты. Надо было не языками трепать, а двинуть Марку пару раз, чтобы запомнил. Только поздновато сообразили. Билл повесился в туалете, не откачали. 

 — Я ведь его за двести метров чуял, — проговорил Марк с горечью. — Уже потом думал: может, я на него запал? Молчи, хер с тобой. Он… ну, ты понимаешь, о ком я, тоже меня бесил сначала. Я думал, убить хочу, рвать на куски, а когда он меня прогнал, я чуть не сдох сам. 

Неужели о Джиме речь? Себ не был уверен. Ему вообще не нужно было этого всего слушать. Есть приказ, есть цель. 

Но он медлил.

 — Минутка ещё, — вдруг сказал Марк и вдруг выпрямился во весь рост, удерживая винтовку в руках. Отложил её на стол, сам подошёл к подоконнику и открыл окно целиком. Выглянул. — Чего тебе жизнь усложнять. Ещё промажешь. А я, Себ, боли боюсь. Раньше не боялся, а после этого, ну, сам понимаешь, стал ссыклом. Так что ты… того, если надо кружок на груди нарисовать, не стесняйся, скажи. Я нарисую, лишь бы ты не промазал. 

Он с наслаждением вдохнул воздух, зажал телефон левым плечом и, держась правой рукой за раму, высунул голову наружу. 

 — Минутка, старик. 

Себ коснулся пальцем спускового крючка. 

 — Я жалею о том парне. И о нём, сам знаешь, жалею, даже ещё больше, наверное. О матери немного. И о ноге. Рука — хер с ней, а вот бегать я любил. Себ… вот ты мне скажи, — он оскалился в темноту, — ты меня ненавидел? У тебя по роже ничего не видно, но я догадывался. Как же, где ты, такой душка, и где я, мразь конченная. Так? Может, и за дело. А может, ты просто сраный моралист, — он рассмеялся, поднял раму ещё выше, сел на подоконник и запрокинул голову, чтобы продолжать видеть ночное небо.