Эндрю, конечно, любит их. Он стоит там и смотрит широко раскрытыми глазами, такими чистыми, такими искренними, такими трепетными. Он улыбается и показывает два своих зуба. Он видит это иначе, чем она. Для него это прекрасно, это редкий всплеск цвета в их жизни чёрного и серого. Но она видит зверя, которого создают огни, тусклый свет отбрасывает тени на его раздутое, спящее лицо.

Как бы она хотела всё-таки убить его во сне, как она хотела бы воткнуть этот нож ему в шею, как она хотела бы слышать, как лезвие царапается по его позвоночнику, когда она отрезала бы ему голову, руки горячие от жара его крови, которая забрызгала их грязное постельное бельё.

Он шевелится, не более чем подёргивания, но этого достаточно.

Достаточно, чтобы заставить её кричать внутри.

Достаточно, чтобы она вздохнула и задержала дыхание, как тонущая женщина, молящаяся, чтобы он не проснулся.

Подсознательно она кладёт руку на грудь сына, притягивая его к себе. Он послушно стоит, уже высокий для своего возраста, всё ещё глядя на огни, всё ещё завороженный, рассеянно почёсывая затылок.

Опять вши.

Она не уверена, сколько времени пройдёт, прежде чем она сможет позволить себе купить ему лекарство. Она думает о том, чтобы побрить ему голову или, как она однажды видела по телевизору, намазать его голову майонезом, чтобы убить заражение.

– Сата, иди...

– Сата, иди...

– Сата, иди...

Его наполовину сформированные слова ранили её ещё глубже, почти вызывая тошноту.

Санта, приди.

Вот что он говорил, глядя на неё, широко улыбаясь и любя.

Как она могла жить с этим? Как она могла жить, зная, что для него нет подарков? Ричард не позволил бы ничего покупать. Это был один из немногих случаев, когда она находила в себе смелость противостоять ему, по крайней мере, какое-то время. Она возражала, как это несправедливо, как неправильно отказывать ребёнку на Рождество.

Он стоял перед ней, глядя со злостью, щёки подёргивались, кулаки сжимались. Она знала, что зашла слишком далеко, знала, что заговорила о том, о чём ей не следовало говорить.

Он заставил её заплатить. Заплатить одним из наихудших способов. Он бил её до тех пор, пока время и сознание не стали неопределёнными. Она помнит урывки.

Он бросил её на пол.

Пинал её по рёбрам. Один раз, два раза. Три.

Умышленно сжал пальцы левой руки, согнув их, пока они не сломались, как веточки, её крики были такими чистыми, гортанными, шли так глубоко изнутри, что, казалось, ещё больше подпитывало его ярость.

Она вспоминает, как его нога опускалась снова и снова, когда он бил её по голове, каждый удар убеждал её, что она вот-вот умрёт, а затем она заставляла себя держаться ради Эндрю.

Как всегда, он остановился, когда был слишком измотан, чтобы продолжать, плюхнувшись в кресло, в котором он задремал прямо сейчас, окружённый огнями, похожий на какое-то чудовищное рождественское украшение.

Она лежала, не в силах пошевелиться.

Боль.

Столько боли во всём её теле, словно живое существо, истязающий дракон сжигал её изнутри. Сквозь затуманенное зрение она наблюдала, как Эндрю подошёл к своему отцу, плача и испуганный тем, что он только что увидел.

Ей хотелось кричать, но её рот распух, а челюсть, вероятно, была вывихнута. Она пыталась ползти, но каждое движение вызывало у неё тошнотворные судороги. Она могла только наблюдать, как Эндрю подошёл к креслу Ричарда с мокрым от соплей и слёз лицом.

Ричард смотрел на неё поверх сына, полуулыбаясь, полускалясь. Он встал, схватил Эндрю за руку, грубо потащил его через комнату, его ноги бились об пол, а крики усиливались. Ричард бросил его, его крошечное тело скользнуло по кухонному полу и оказалось у матери. Он прижался к ней, ища утешения, ища любви, но она не могла протянуть руку, чтобы обнять его, не могла говорить, чтобы утешить его. Он продолжал подталкивать её, отчаянно нуждаясь в защите, которую она не могла дать.

Ричард посмотрел на них, мать и сына в слезах от его рук. На его лице не было никакого выражения. Ни печали, ни раскаяния. Ничего, кроме чистой маски абсолютного нейтралитета. Он вернулся в комнату, проходя мимо фотографий в рамках. Звук разбитого стекла.

Дверь хлопает, и она слышит, как заводится его грузовик.

Мэри может только лежать и дрожать, надеясь, что её тело найдёт в себе силы исцелиться от последней травмы. Эндрю свернулся калачиком рядом с ней, тихо всхлипывая, лежа рядом на холодной плитке пола.

Она моргает, снова в настоящем. Тело по б'oльшей части зажило, Эндрю вернулся к тому, что считалось для него нормальным.

Но подарков по-прежнему нет. Нечего ему подарить рождественским утром. Ничто не мешает ей видеть, как это полное удивления выражение лица превращается в выражение полной печали.

Ничего.

У них не было ничего.

Ей пришла в голову единственная мысль, за которую она ненавидела себя, хотя это не делало её менее правдивой.

Надеюсь, он убьёт меня в следующий раз.