– Что там наверху? – Ничего. А спускаются по широкой, вон там, справа.

– Подняться по широкой нельзя?

– Можно, только грехи не спишутся. Надо обязательно по узкой.

– Тогда я полезу.

– Неужто?

– Полезу!

– Ну, смотри, я тебя наверху встречу. Поднимусь бегом по широкой.

– Тебе разве не надо грехи снять?

– Ой, да я в прошлом году лазила, еще не накопила.

Артур уцепился за выступы гранита и рванул свое гибкое тело вверх. Снег на скале почти не задерживался, а легкий, как пух, иней, осевший на кавернах каменного желоба, ссыпался, не мешая юнкеру ввинчиваться в щель, продвигаясь вверх. Кажется, на третьем рывке он прошел точку невозврата – перегиб. Оглянулся. Подножия скалы не видно. И высоко – не прыгнешь. Понял, что спуститься отсюда не смог бы. Дальше – только вверх. Стало легко. Пальцы рук сразу находили зацепки, ступни – удобные выемки, чтобы без особого напряжения толкаться с опоры вверх. На последней трети пути Артур оказался в довольно узкой каменной трубе. Не хватало места коленям, теснота не позволяла расставить локти. Он продвигался медленно, по вершку, а потом и вовсе застрял. Досадно. Осталось всего ничего до выхода из расщелины на простор, а тело никак не проходило в каменную узость. Артур сообразил слегка отступить, протянуть вверх руки – одну, другую, чтобы зацепиться за верхний край и вытащить себя. На гимнастических занятиях в кадетском корпусе нелюбимое многими подтягивание на перекладине давалось ему легко. Он бы и вытащил себя, да никак не мог дотянуться до края. И тут, когда от сознания беспомощности Артура бросило в жар, сверху спустился кусок веревки:

– Держись, подтяну!

О! Это было кстати. Один рывок, последний, а без помощи, оказалось, никак.

– Будто заново родился, – описал он свои ощущения, отдышавшись наверху.

– Правильно. Это и есть рождение. Будто через родовые пути заново проходишь, – Катя пристально посмотрела ему в глаза. – И, как младенец, безгрешным опять становишься.

Уже рассвело. Бело-розовый восток наступал на сине-черный запад через жемчужно-серую, размытую с краев полосу нейтрально-ничейного неба. Оно казалось настолько низким, что касалось вершин сплошного ельника, волнами уходящего во все стороны, насколько хватало глаз. Кое-где угадывались прозрачные куртины лиственных, листопадных пород. Они и светились розовым, голубым, серебряным на темном фоне фарфоровых небес и темного бархата хвойной чащи. Нигде не угадывалось ни селения, ни дыма печной трубы, ни движения повозок по узким, скрытым от постороннего глаза зимникам. Человек в этих краях до сих пор оставался животным редким, более редким, нежели белка или соболь, не говоря уж о волках и медведях. Ощутив это непреодолимое человеческое одиночество, Артур осознал себя совершенно чужим здешнему миру, огромному, едва одухотворенному людскими представлениями об этике и совершенно бездушному по сути. Он посмотрел на Катю. Она жила тут, умела пользоваться бескрайней тайгой и бездонными болотами, запрягать лошадь в повозку, топить печь, доставать из колодца воду. Она знала сказания про царя, обитавшего тут до прихода русских… да уж не русские ли, облачившись в кумач и медь, погубили здешнего царя? Догадкой он не стал делиться со спутницей – очевидно, православной прихожанкой и, без сомнения, стихийной язычницей. Куда он зовет ее с собой? Что способен предложить ей на Вычегде, и найдется ли для него самого место в новой жизни, которая наступает теперь уже и на север? Конец времен – вот что случилось. Конец времен. Они больше не заговаривали о совместном отъезде. Провели ночь вдвоем, понимая, что ночь эта – последняя. Утром Катерина Павловна поставила на стол чугунок с вареным картофелем, круг замороженного домашнего масла, хрустящую капусту, загодя нарубленную и уже оттаявшую.

– Я все хотел спросить тебя, – Артур перебрасывал из ладони в ладонь горячую картофелину, стараясь очистить ее от мундира.

Катя замерла, отвернувшись от него вполоборота к окну. Между ними возникла недосказанность с той самой поездки на «узкую улочку», когда оба поняли, что не будут вместе, и оба решили не говорить о причинах. – Хотел спросить: при чем тут немцы? Немцы, по-твоему, умеют картошку выращивать…

Катя рассмеялась. Оказывается, здешним земледельцам земство навязывало картошку еще до войны. Семена чуть не даром раздавали. Только урожай получался никчемный. Вырастала картошка размером чуть больше гороха. Наконец, прислали в пятнадцатом году военнопленных немцев и австрияков, они и показали, как картошку окучивать следует. В семнадцатом году пленных отпустили на родину, а картошка с тех пор стала хуже родиться. То ли окучивать наши люди не научились, то ли семена выродились.

– Но твоя-то картошечка хороша!

– Тятя у купцов Алиных семена покупал, не земские. И окучивали два раза в лето, вот и выросла не хуже немецкой.

– Тятя – отец мужа?

– Да, я его тятей зову. Я ведь и по фамилии теперь Шилова, хоть и вдова. Так, Шиловой, видать, и помру. – Артур в этом замечании услышал упрек. – А нашу фамилию, Чепуриных, даже в Англии знают.

– О как! – Да, дядька Иннокентий, что в Ныробе живет, ты его дом знаешь, там мы с тобой под окнами стояли тогда… – она запнулась, вспомнив, как давно было это «тогда», прошло четыре дня, а будто год!

О том же думал, то же почувствовал и Артур. Ему опять стало неловко за то, что не способен не расстаться с милой Катей.

– Ну, так что Иннокентий?

– Он по фамилии Чепурин, как и мой отец. Когда ваши нынче отступали, его позвал генерал: вези, говорит, меня обратно в Якшу! Хорошие деньги дал. А фамилия генерала Чепурин! Вот теперь дядька и хвалится, что с английским генералом одну фамилию носит и в Англии Чепуриных знают. Генерал-то, говорит, поди к самой королеве вхож.

Артур не стал разубеждать Катю относительно звания штабс-капитана Чепурина. Пусть генерал. Только с досадой в который уж раз заметил, что в набеге на Чердынь ни одного англичанина не участвовало. Что за фантазия?

Его обрадовало однако известие, что Чепурин жив, и озадачило такое скорое возвращение дядьки Иннокентия с Якши.

– Да он же у нас хитрый, не поехал далеко. До Тулпана домчались, а там дядька гвоздей в подковы натолкал, лошадка и захромала. Отпустил его генерал Чепурин восвояси, а сам другого возчика нанял… Артуша, милый, ехать тебе надо, пока не развиднелось.

Они коротко простились. Катя с вечера выпрягла из саней Сивку, дальше Артур поедет верхом. До Тулпана. А там оставит Сивку у знакомых людей, чтобы Кате вернули с оказией. Он наклонился из седла, поцеловал в глаза и в губы. Глаза были сухие, а губы холодные. Пошел!

Не очень далеко отъехал, остановился. Признался сам себе вслух: «Не могу!» Сердце болит до того, что дыхание перехватывает. Потоптался, не слезая с коня. Была не была! Конец старых времен – начало новых. И помчался обратно. В мутных сумерках заметил, как из Катиной избы выходят трое. Спешился, привязал Сивку к изгороди крайнего огорода. Одна фигура показалась знакомой, точно – Шляпа! И с ней двое. Сели в розвальни, уехали. Артуру стало страшно. Не за себя, хотя понял: искали его, пришить Соня обещала. Страшно за Катю. Скорее к ней. Дверь в сени и в избу открыта настежь – плохо дело. Он еще не видел, но почувствовал, как плохо. В горнице на скамье, где ночевал он в самом начале похода, лежала неживая Катя.