– Простите, товарищ, – обратился он к человеку, ожидавшему своей очереди к микрофону, – а где тут у вас…

Оглянувшийся на него немолодой худющий человек имел настолько глубокие глазницы, что зрачки его, казалось, смотрели со дна черепа. Всклокоченные седые волосы, падающие на лоб сальными космами, и орлиный нос, закрывающий верхнюю губу, делали его настолько похожим на киношного профессора Мориарти, что Распутин невольно отпрянул и смутился. А “профессор”, смешно артикулируя губами на неподвижном лице, начал что-то быстро говорить по-латышски, всем своим видом демонстрируя гнев и возмущение.

Обернувшийся на длинный и, видно, прочувствованный монолог, Айвар сначала побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами, как леопард и что-то резко ответил говоруну на своём языке, закончив но-русски: “ты что, не видишь, что он не знает латышский?” На “Мориарти” реплика Айвара никакого впечатления не произвела, он презрительно бросил взгляд на курсантские погоны и четко, чтобы было понятно, каждое слово, прошипел:

– А нам не нужно, чтобы он знал латышский язык. Нам нужно, чтобы он знал своё место!..Stulbens!

По выражению лица “Мориарти” и своего “адъютанта” Григорий понял, что это слово обозначает что-то нехорошее. Айвар тем временем повернулся к командиру, посмотрел на него извиняющимся взглядом, скороговоркой прошептал:

– Подожди, пожалуйста, меня где-нибудь… десять минут. Закончу и всё объясню….

Распутин кивнул, повернулся, вышел на асфальт, по которому, раздвигая бамперами людской поток, медленно плыли автомашины, остановил РАФик, направляющийся в сторону Риги и коротко спросил: “До вокзала подкинешь?”

На хутор к родителям Айвара Григорий решил не заезжать. Форма на нём, документы и деньги в кармане, а всё остальное – мелочи, не стоящие беспокойства.

На вокзальной площади было тесно и шумно. Митинг шёл нон-стоп. Ораторы, перемежая русские и латышские фразы, вещали с трибуны о свободе и демократии, о гнусных преступлениях сталинского режима, о необходимости восстановить справедливость и “повернуть на столбовую дорогу цивилизации”. Палатки с бесплатными бутербродами и пивом тоже присутствовали, но ветер свободы пьянил лучше любого алкоголя. Толпа жила своей жизнью. Народ ликовал и жизнерадостно поддерживал любые глупости, сказанные с трибуны.

Среди непривычных для глаза вишнёвых флагов с белой полосой, яркой, но чужеродной окраской выделялось кумачовое полотнище с огромными аккуратными, белыми буквами: “Мы, русские, поддерживаем требования латышского народа!” Держали его четверо ровесников Григория, непрерывно принимая поздравления от снующих вокруг аборигенов, уже прилично “уставшие” от тостов “за дружбу народов, свободных от советского рабства”.

– Откуда будете, славяне? – как можно более нейтрально спросил Григорий, встав рядом с плакатом.

– МГУ, аспирантура, историки! – радостно отрапортовали активисты, задержавшись взглядом на медицинских петлицах Распутина. – Вставай рядом, док, тут такое творится!

– Да, – подхватил его коллега, – мы сами не ожидали, что будет так здорово! Представляешь, полчаса назад к нам даже консул США подходил! Переписал фамилии угостил печеньками, пообещал приглашение на стажировку в Гарвард! Ты представляешь, ГАРВАРД! На полном обеспечении!..

Историки дружно закатили глаза к небу, всем своим видом демонстрируя, что стажировка в Гарвардском университете на полном обеспечении является пределом мечтаний любого советского учёного.

– Ну а что делать, если я не поддерживаю? – не меняя выражения лица и тона, продолжил Григорий.

– Что не поддерживаешь? – не поняли аспиранты.

– Я – русский и я не поддерживаю требования латышского народа…

Лица историков всего за мгновение сменили несколько выражений – недоумение, офигение, осознание и под конец приняли ожесточенный вид крестоносцев, узревших сарацина близ священного Грааля.

– Ну вот что, военный, – угрожающе двинулся на Григория старший из них, – а не отправиться ли тебе туда, откуда на свет появился?

– Нет, – живо отозвался Распутин, – куда мне надо идти, я привык определять сам, без участия исторических пидоров.

– Ах ты!..

Договорить и дойти до Григория старший не успел. Короткий тычок в грудь выбил из его лёгких воздух и отправил в противоположном направлении, благодаря чему историк совершил поступательное затухающее движение в сторону своего товарища и в обнимку с ним благополучно повалился на землю.

Следующую минуту Распутин напоминал медведя на псарне, стряхивая с себя наиболее настырных, отмахиваясь от самых наглых, щедро раздавая тумаки и затрещины митингующим, попавшим в радиус действия его длинных рук, пока не был погребен под целой горой тел, навалившихся разом. “Раздавят, ироды!” – вспорхнула мысль испуганной птицей. И тут же ее перебил повелительный рык: “Всем разойтись, работает ОМОН!” [4] Визг, писк, охи-ахи длились всего несколько секунд. Помятую тушку Григория извлекли из под барахтающихся тел и поставили перед командиром. Непривычный для милиции камуфляж, черный берет, засунутый под погон, тельняшка и усы – вот всё, что успел рассмотреть Григорий, пока события вновь не понеслись вскачь.