Сдвинув косматые брови, Колян попыхивал «Примой» и думал, куда ему податься. Его усталый мозг напоминал неловкие руки, что выронили пригоршню гороха и теперь никак не могут собрать рассыпанное добро. Мозг вновь и вновь зачёрпывал причины и следствия, но те ловко выскальзывали, раскатывались по сторонам и перепутывались. Колян, было дело, пытался пригласить на танец одну чувиху, но муж не пустил. «А то муж был? Всё одно козёл! Плюнуть на всё или догнать и разобраться? А где догонять? Или пойти домой? Завтра на работу. Или завалиться к Питириму? Где он живёт? А зачем к Питириму?»

Мимо шлёпал какой-то тощий очкастый фраер в поношенной джинсе. Колян лениво повёл глазами в его сторону. Очкарик опасливо оглянулся, неодобрительно поморщился и ускорил шаг.

Глаза рождённого в пятьдесят четвёртом налились кровью. Стоишь тут, никого не трогаешь, а всякая овца ещё кривиться будет!

– Чё косишься? – рявкнул он.

Фраер – на безопасном, конечно, расстоянии – притормозил, обернулся и осуждающе покачал головою. Ну не наглость?

– Х… ли пялишься, сука! – припечатал Колян и вернулся к прежним своим размышлениям. Он был железно уверен, что фраерок бесследно растворился в летней тьме.

Однако прохожий развернулся и не спеша направился к ресторану. Коляну почудилось, что очки сами собою спрыгнули со вздёрнутого носа и привычно юркнули в карман джинсовой куртки.

Парнишка, довольно дохленький, близоруко щурился, и вид его казался так безобиден, что Коляну вдруг стало неудобно и расхотелось ссориться. Парень подошёл к Коляну. Серые глаза прохожего вдруг затвердели, и взгляд их оказался неожиданно тяжёл. Холодок пробежал под алой рубахой.

Незнакомец огляделся по сторонам, и Колян с неприятным удивлением понял: этот заморыш вовсе не думает о том, куда бы побежать или кого кликнуть на помощь, он удостоверяется, нет ли поблизости лишних глаз.

Серые ледышки впились в лицо Коляна, и незнакомец сухо, безо всякого волнения в голосе, спросил:

– Что ты сказал, козёл?

Задор Коляна уже основательно остыл, но после такого оскорбления отступить было нельзя.

– Кто козёл?! – заревел крепыш и угрожающе двинулся на наглеца.

Наглец, кажется, чуть попятился. Мелькнула надежда: Колян просто поддался какой-то странной иллюзии. Это создание всё-таки и есть именно такое чмо, каким попервоначалу виделось. Создание вдруг развело руками, словно сокрушаясь; пьяному показалось, что парнишка сейчас залопочет что-то мирное, норовя свести дело к шутке. Колян приободрился, но…

Маленькие каменные ладони слаженно и точно ударили его по ушам.

Оглушённый болью, Колян слегка откинул голову – его тут же ударили лбом в лицо. Перед глазами всё поплыло, рот наполнился кровью. Колян, не сдержав стона, накренился ещё сильнее, однако кое-как устоял ещё на ногах. Наземь его поверг третий удар, кулаком в грудь.

Майор подходил к приёмной начальника областного управления внутренних дел. Навстречу вышел хозяин.

– А, Степаныч! – приветливо поздоровался полковник. – Яков Трофимович уже там, прокурор – на подходе. Я сейчас подойду.

Майор деловито поздоровался с полковником, вошёл в приёмную, кивнул секретарше и проследовал в кабинет.

В кабинете по-хозяйски расположился седой человек, толстый круглой уютной толстотою, с добродушным и чуть плутоватым лицом бывалого председателя колхоза. Яков Трофимович Сердюков действительно родился и вырос в деревне, долго работал в сельском хозяйстве, там и приобрёл тот стержень, на который нанизывался его жизненный опыт. Впрочем, хотя с молодых лет трудился он на руководящих должностях, всё ж председателем никогда не был. Со школьной скамьи он проявил склонность к комсомольской работе, и комсомольская, а позже партийная среда ответила на его чувства. Карьеристом Яков Трофимович не был. В юности он в самом деле хотел встать в первые ряды и строить светлое будущее, потому что любил народ искренней сыновней любовью. Конечно, с годами розовые очки поизносились, на их место явились обычные стёкла «на плюс», и Яков Трофимович привык поглядывать из-под этих стёкол с начальственным прищуром. Но любовь к народу не прошла; она только исподволь переросла из сыновней в отеческую – строгую и справедливую. Дитя у Якова Трофимовича было, конечно, в основе и в сути своей хорошее, но, положа руку на сердце, основательно непутёвое, и требовало неусыпного присмотра.

Последние годы Сердюков работал в обкоме партии. Должность его звалась тускло и серо – «начальник отдела административных органов». Взгляд непосвящённого человека, наткнувшись в телефонном справочнике на это неброское сочетание, равнодушно соскальзывал. И невдомёк было непосвящённому человеку, какую могущественную фигуру не удостоил он своим вниманием, ибо начальствовал Яков Трофимович над такими административными явлениями, как милиция, прокуратура, суд и отчасти – органы государственной безопасности.

Если подопечные Сердюкова следили за тем, чтобы соблюдался закон, то сам Яков Трофимович олицетворял собою иное, высшее качество власти. Он надзирал за тем, чтобы сам закон соответствовал высшим целям – революционному правосознанию и политической целесообразности. Органы руководствовались пусть и толковыми, но всё же ограниченными и разрозненными кусочками мудрости: пунктами, инструкциями и статьями. Планы и действия Сердюкова прямо, без промежуточных звеньев, опирались на конечную мудрость – мудрость партии.