Мальчику, по его полу, возрасту и интересам, не полагалось разбираться в стилях одежды, он и не разбирался. Но даже он сразу понял, что костюм мужчины более чем старомоден. Сверх того, мужчина обладал ещё тростью и густыми, подвёрнутыми кверху усами. Лицо мужчины также имело некое чрезвычайно несовременное выражение; на нём лежала печать педантичности, благонамеренности и природного добродушия – отчего его настойчиво хотелось именовать «дядечкой». Такой дядечка не мог нигде «работать»: он – служил, и служил не в районном отделе, а – в департаменте. Дядечка никогда бы не сказал: «Куда прёшься?» – он бы с достоинством обронил: «Извольте посторониться, милостивый государь». Однако было похоже на то, что милостивый государь не собирался сторониться, ибо дядечка стоял в боевой позиции, умудряясь при этом оставаться всё тем же добропорядочным чиновником средней руки. Вид его был немного забавен, но при том внушал уважение. Дядечка явно не испытывал никакого страха, он ощущал только праведное возмущение – с примесью неловкости за поведение своего обидчика. Чувствовалось, что и невежливого милостивого государя дядечка вздует с огорчением, но скрупулёзно – с той скрупулёзностью, к которой всегда и везде стремилась его немного ограниченная канцелярская душа. «Ух ты! Дореволюционная?!» – осторожно подумал мальчик, словно боялся спугнуть удачу неосторожным шорохом мысли.

Книжица оказалась вдвойне интересной. Мало того, что это было и впрямь дореволюционное, с «ятями», издание, – это был учебник по приёмам обороны! Во времена его детства, не в пример годам, наступившим позднее, таких изданий в свободной продаже не водилось. Он отнёс книжку домой и листал её весь остаток дня.

В брошюре содержалось около сотни различных приёмов, кулачных и борцовских, доступных обычному человеку, не наделённому медвежьей силой и обезьяньим проворством. Назавтра мальчик соорудил из старого диванного валика некоторое подобие боксёрской груши и приступил к практическим занятиям. Пользу кратких, но дельных советов он почувствовал сразу. Выяснилось, что он не знал самых простых правил: как расставить ноги, чтобы тело обрело нужную устойчивость; как расположить руки, чтобы было удобно и атаковать, и обороняться; как должен обернуться в полёте кулак, чтобы сам бьющий не повредил себе руку. Мальчишка не на шутку увлёкся. За неделю он методично проштудировал всю брошюру. Кроме того, он вытащил на свет божий старые гантели, что с незапамятных времён ржавели в сарае, и, со свойственным отличникам усердием, принялся развивать мускулы. Мускулы оценили его заботу и заметно отвердели. В душе парнишки набухали почки, из которых вот-вот должна была проклюнуться уверенность в себе, но его очень огорчало одно обстоятельство. Все его успехи могли существовать только в уюте родных стен, в сражениях с нестрашным валиком; стоило ему выйти на вольный воздух – и достижения, нежные, как мимозы, тут же увядали. По школьным коридорам он, как и прежде, ходил с робостью.

Так прошёл месяц.

Когда-то, в конце сороковых годов, Константин Васильевич Руденко и Игорь Николаевич Бредихин учились на одном курсе медицинского института, но вскоре их пути разошлись. Бредихин кое-как протянул первый курс, а перед летней сессией заявил, что официальное образование только портит природный дар врачевателя, оставил вуз и подался в народ. Руденко же благополучно получил диплом хирурга. В институте парни были едва знакомы, потом долгие годы не встречались и легко забыли друг о друге. Однако ближе к старости их жизненные пути, неожиданно для обоих, вновь пересеклись.

В поисках то ли призвания, то ли признания Бредихин прожил не столько бурную, сколько бестолковую жизнь. Что-то всё ездил, плавал, строил, сеял, терял голову от любви и вновь соединялся с потерянной головою – и нигде долго не задерживался, и ничего путного не добивался. На шестом десятке Игорь Николаевич окончательно понял, что достойного применения его широкой натуре уже не найдётся, и, погрустив, встал, наконец, на якорь. Для неслучившегося героя эта гавань была вполне подходящим местом. Отсюда особенно явственно виделась вся суетность и случайность жизненных взлётов и пролётов, так как гавань представляла собою не что иное, как морг судебно-медицинской экспертизы. Здесь, в роли человека битого, испытавшего и познавшего всю тщетность, Бредихин коротал остаток своего века, иронически наблюдая за людским мельтешением и прогрессивно спиваясь. В его внешности ещё угадывалось богатое прошлое. Волнистая шевелюра, когда-то чёрная, как вороново крыло, теперь основательно осеребрилась, но притом оставалась густою. Нос, от природы хищно крючковатый, после случившегося как-то перелома приобрёл совершенно пиратский вид; правую щёку наискось пересекал багровый шрам. Узковатые карие глаза Бредихина уже не сверкали так, как в молодости, однако ж в них иной раз нет-нет да и вспыхивало что-то не до конца укрощённое.

Если Бредихин сознательно отказался от того, чего сроду не имел, то история Константина Васильевича Руденко была совершенно иной. Он прожил обычную трудовую жизнь, не особенно богатую мятежными ветрами и приключениями. Это не значит, однако, что Константин Васильевич скоротал век в мещанском болоте. И в обычной трудовой жизни достаточно простора для исканий, сомнений, для побед над собою и над обстоятельствами. С годами Константин Васильевич стал одним из лучших хирургов города. Он вполне прилично обеспечивал семью – эта ячейка общества располагала просторной квартирой, машиной, гаражом, дачей. Руденко ощущал себя вполне успешным человеком – и редко когда мог отделаться от ощущения, что всю жизнь исполняет какой-то долг, справедливый, но самому ему не нужный. Его мало интересовала дача, ещё меньше – гараж, и совсем никак – машина. То обстоятельство, что дети выросли и стали самостоятельными, Константин Васильевич воспринимал как возможность сбавить скорость житейского марафона. Эти настроения, однако, совершенно не разделялись его супругой. По её мнению, семье столько всего не хватало до планки «всё, как у людей», что возникал чисто научный интерес – и где это она таких людей видала? Завершилось это противостояние тем, что Руденко понял: или он так и будет всю жизнь скакать, повинуясь известному закону возвышения потребностей, или… не будет. Константин Васильевич выбрал второе. Подобно тому, как другие из узкого мирка с боем вырываются на широкие жизненные просторы, Руденко с боем вырвался из просторов в мирок: развёлся с супругой и оставил хлопотливую работу врача. Впрочем, он не изменил медицине окончательно – только перешёл в ту её область, где уже некуда спешить и незачем нервничать. Так, в роли простого санитара, добровольный отставник пришёл в равновесие с окружающей действительностью. Он неспешно смаковал жизнь, полёживал с интересной книгой под уютной лампой, умеренно попивал водочку и любил покалякать о том о сём со своим бывшим сокурсником – нынешним напарником.

В противоположность товарищу, Константин Васильевич обладал самой мирной внешностью: невысоким ростом, жидким венчиком седины вокруг блестящей лысины, небольшой всклокоченной бородкой и близоруким взглядом из-под толстых стёкол очков. Если Бредихин смахивал на Бармалея, то Руденко походил на Айболита, немного обрюзгшего и, говоря по правде, слегка опустившегося, но при том не утратившего наивности и добродушия.

Однако нужно заметить, что сами по себе биографии двух приятелей не имеют прямого касательства к основному течению этой истории. Они, биографии, только поясняют, отчего составление заключения о смерти Прохорчука было отдано на откуп простым санитарам, которые, увы, основательно схалтурили. Не будь этой беспечности, может быть, события развивались бы иначе, и один из этих Диогенов не поплатился бы жизнью. Но – если бы да кабы…

Айболит с Бармалеем стояли перед анатомическим столом и озадаченно смотрели на мёртвое тело. На столе лежал сухой и крепкий старик с раздробленной головой. Веки покойника закрылись неплотно. Форточка в окне была приотворена, ветер поигрывал занавесками и раскачивал лампочку под потолком. Мощный светильник над столом ещё не включали; на лице трупа плясали изменчивые пятна света и тени, и оттого застывшие глаза время от времени жутковато поблескивали. Но, конечно, не эта иллюзия околдовала санитаров, и не вид изувеченного черепа приковал их к месту. Они давно привыкли к подобным зрелищам, к тому же сейчас их защищали бесплотные, но надёжные облачка – облачка винных паров. Картина, страшная для другого человека, Айболиту с Бармалеем говорила только о том, что дела в подлунном мире идут своим порядком: продолжается обычная жизнь, продолжается обычная смерть. Что нарушало естественный ход вещей, так это странная дырка под мышкой у старика.

Отверстие, сантиметров семи-восьми в диаметре, имело правильную, словно циркулем очерченную форму; кожа по краям его аккуратно подворачивалась вовнутрь, будто обёрточная бумага, наклеенная опытным упаковщиком. Нигде ни шрама, ни складки, но самое дикое заключалось в том, что за отверстием темнела пустота, словно бы эту дыру пробили не в человеческой груди, а в барабане.

– Вот тебе и нате, хрен из-под кровати, – пробормотал Бредихин. – Как это его угораздило?

– Что тут думать? Прыгать надо, – отозвался Руденко цитатой из бородатого анекдота. – Давай быстрей вскрывать, ещё же заключение писать надо!