— Патос это природное умение видеть магию и волшебство. Кстати, это разные вещи. Магия это такие крупицы энергии, а волшебство — потоки энергии между этими крупицам. Поэтому можно сказать магический меч и волшебная молния, но не наоборот. Ты же используешь слова как попало, словно считая синонимами.

Трубадур достал из-под стола лист и начал что-то на нём исправлять, но Гильда остановила писца окриком:

— Не вздумай менять. Пусть ошибки останутся такими, какие они есть. Мне не нужен рафинированный университатский труд.

— А что с висцеральностью? — Артур обратил внимание на себя.

— В Башне учат… Учили видеть мир как сочетание этих двух вещей, магии и волшебства. Это очень тяжело, голова раскалывается, к концу дня хочется упасть и умереть. Большая часть учеников выбывает именно на этой стадии. Сдаются, сходят с ума…

Волшебница подошла к бочонку с огурцами, зачерпнула оттуда кружкой рассола и сделала глубокий глоток, словно не замечая вкуса.

— А кто-то, как шаманы, друиды, суфии или просто воины прикасаются пальцами и ощущают тепло. Или моргают и видят искорки, — она села так близко, что следопыт ощущал жар её бедра через два слоя ткани. — Почему вы никогда не рассказываете об этом?

— Мы?

— Ты понял, — она начала обижаться. — Природники. Ваши висцеральные ощущения магии и волшебства… Вы не облекаете их в слова или термины. Даже когда общаетесь друг с другом, обходитесь лишь общими намёками. Я помню твои разговоры с мастером Тёмная Лапа.

— Это сложно объяснить. Представь, что ты видишь лист дерева летом и называешь его для себя зелёным. А другой человек называет его красным. Потом вы встречаетесь и один говорит: «Смотри какая красавица в красном платье», — я немного запнулся. — А для тебя оно зелёное. Только не зелёное, а как лист дерева летом. Потому что это ощущение, а не цвет. Я не знаю как объяснить понятнее. Пусть будет так.

Гильда вздохнула и ушла к себе в палатку, а вслед за ней посеменил менестрель с ворохом бумаг в руках.

— Я бежал со всех ног, не разбирая дороги. Ночью, при обманчивом свете только народившегося серпика луны это было попросту опасно, но страх гнал меня вперёд. Не знаю, что тогда произошло. Мне доводилось бывать в казалось безвыходных ситуациях, выходить на бой против более сильного или многочисленного противника. Я тонул в болоте, хватаясь за пучки пожухлой травы, умирал от жажды в степи возле вздувшегося трупа коня, лежал в канализации с переломанными ногами, окружённый исполинскими крысами… Никогда страх не управлял мной, не вырывал из моих рук поводья моей же собственной жизни. Кроме той самой ночи. Даже когда я сжимал в руках пику, глядя на несущийся в мою сторону стальной поток всадников, даже в тот момент мне не было так страшно.

Менестрель отогнал от лица толстую летнюю муху, отложил в сторону перо и начал копаться в ворохе бумаг. Утреннее солнце пробивалось сквозь откинутый полог палатки, слабый ветерок трепал ткань. Гильда куда-то ушла, оставив мужчин втроём: Артура, писца и Кульнева-младшего. Впрочем, маркиз уныло дремал в углу, словно ему был совершенно не интересен рассказ. Наконец, королевский менестрель прекратил шуршать и произнёс:

— Господин, вы уже в шестой… Нет, в седьмой раз рассказываете про то, как сражались со степняками при Анвуарате. Одними и теми же словами, один и тот же эпизод боя.

— Да? — Артур пробежался взглядом по разложенным в ряд листам бумаги. — Я люблю вспоминать ту битву.

— Но один и тот же момент, вы повторяете его…

— Он больше всего запомнился, — перебил королевского раба Артур.

— Но там же было столько ярких схваток! Штурм северных врат, ночная вылазка из Астрономического храма, прорыв через четырнадцать мостов…

— Они стёрлись из памяти, — махнул рукой следопыт. — Понимаешь, война это в основном рутина, лишь схватка будоражит кровь. Вот только когда ты сражаешься с самого детства, год за годом, сама схватка тоже становится рутиной. Ты стоишь в ряду солдат, кричишь и ругаешься, колешь и режешь, противник сливается в одно огромное пятно. И так каждый день, пока они не перестанут отличаться друг от друга.

Артур сделал глубокий глоток вина из бокала и продолжил:

— Особенно, если это пасмурные дни и над вами висит серое небо, неспособное ни разойтись и дать место солнцу, ни разразиться хорошим дождём и смыть всю пакость с улиц. Четырнадцать мостов… Думаешь они отличались друг от друга? Думаешь кто-то считал сколько их было? Мост и мост, очередная стена щитов. Но тот момент на полях Анвуарате, о тот момент… Степняки пробили наш центр насквозь. Как хороший нож сквозь телятину. Они разметали встречную атаку наших рыцарей и снесли три линии тяжелой пехоты, ребят в стальных кольчугах и с огромными щитами. Я не знал, что такое вообще возможно — на скаку пронзить двух, трёх человек ударом копья.

— Это стремя, — подал голос маркиз. — Специальная штука на седле, куда вставляют ногу. Без него так нельзя.

— Да, мне потом объяснили. Но тогда этого никто не знал. Позади меня был обоз. На земле лежали раненые, бегали писцы и интенданты, женщины, дети. Мы каким-то чудом собрали человек пятьсот, нашли все копья и пики, вкопали их в землю перед собой и встали насмерть. Прорви тогда враги наш строй и вся битва закончилась бы, не успев толком начаться. Поэтому я до конца жизни буду помнить того степняка в железе с ног до головы, что скакал прямо на меня.