Эстель испытала облегчение. С клубами дыма её душа поднимется в стальные небеса. И уже в ином бытие, не здесь, она прижмёт к груди своего ребёнка и улыбнётся мужу.

Коган спустился в подземелья, когда понял, что ничего больше не сможет сделать.

Протяжно всхлипнула решётка. От этого звука внутренности скрутило, как мокрое бельё в руках у прачки, и рубаха между лопаток отяжелела, напитанная холодным потом.

Какими правдами и неправдами добывалось разрешение навестить осуждённую! Его посещение ничего не изменит. Но он не мог иначе.

Снаружи упал засов, чётко и гулко прозвучали удаляющиеся шаги. Из деликатности их оставили одних.

Нещадно чадил единственный факел. Ведьмак напряжённо вглядывался в пронизанную желтовато-красными прожилками тьму, перестраивая зрение.

— Я здесь, Коган.

Ведьмак ощутил приближение Эстель прежде, чем увидел. Эстель коснулась его руки, и он инстинктивно сжал её пальцы. Если бы он не знал, что осязает живую плоть, решил бы, что держит в ладони тонкую связку сухих ветвей.

— Знаешь, я настолько свыклась с темнотой, что для меня иное перестало существовать. Насилу верится, будто когда-то я могла видеть свет. — Прозвучал смех, коротко и сухо, точно сломали сухую ветку. Помолчав, Эстель прибавила: — Как там наверху?

Коган не сразу понял сути вопроса. Наверху? В небе? В его глазах Эстель уже не принадлежала земле.

— Крепко ударили холода, — наконец, ответил он, стремясь как можно более полно очертить картину зимнего утра. Задача осложнялась тем, что он с трудом мог припомнить, какое время года на дворе: настолько отодвинулось от него всё кажущееся наносным и преходящим. — С утра снег валит стеной. Солнца совершенно не видно, точно его и нет вовсе, но при этом удивительно светло, отовсюду сияние...

Коган осёкся, потрясённый доведённой до крайности несовместностью светского разговора о погоде с ситуацией и обстановкой камеры смертницы.

Точно ничего и не происходило. Точно Эстель, едва вырвавшаяся из удушья Армалины Эстель — не познавшая ни любви, ни ненависти — чистый лист, на котором ещё возможно написать всё, что угодно, только что появилась в Телларионе. И жив Эджай, и стихии не угасают вновь в своих кельях...

— Должно быть, очень красиво... — в тоне Эстель прозвучала мечтательная отстранённость. — Почему же ты прервался? Коган?..

Длинно, рвано выдохнув, он одним шагом преодолел разделявшее их расстояние и сжал Эстель в объятиях. Хрупкая, ломкая... дриада из Туманной рощи.

— Когда... когда всё начнётся, — чужим голосом наставлял он, — нагни голову и глубоко вдыхай дым. Так ты скорее потеряешь сознание.

Вот и всё. Больше он ничего не может для неё сделать.

Кожей он почувствовал её улыбку и содрогнулся.

— Постой, ещё одно. Знаю, что прошу многого... чересчур, пожалуй. Но... Пообещай, что придёшь на казнь. Пусть последнее, что увижу, будет лицо того, кто меня любит.

Он не мог говорить и потому лишь кивнул. Опершись о его плечи и приподнявшись, Эстель поцеловала его, прикосновением лёгким и едва ощутимым.

Из подземелий Коган поднялся, как восстают из гроба, и долго тёр лицо снегом, пока кожа не онемела. Он придёт. Но, боги, чего стоило ему страшное обещание!

***

Эстель ослепла. Свет — он не просто яркий или приглушённый, чистый, дробящийся на цвета и оттенки. Он холоден. И звонок. Он ранит. Он многократно отражается мириадами огранённых алмазов. Эстель ступает по ним, как по битому стеклу, и безупречную белизну пятнают алые следы. Холод... обжигает. Но разве идущей на смерть стоит беспокоиться о жестокой лихорадке, что свалит её к ночи?

К ночи от Эстель останется лишь остывший пепел.

Под шагами идущего обок мужчины не-мага звучно хрупал снег. Немолодой уже человек был здесь не столько для того, чтобы предотвратить попытку побега, сколько помочь дойти до костра.

Сознание Эстель прояснилось, и дух её окреп, но силы телесные, напротив, оставили тело. Когда она оступилась в очередной раз, конвоир поднял её на руки и понёс; она была лёгкая, как ребёнок. Можно было закрыть израненные солнцем глаза. Эстель обхватила себя за плечи.

— Озябла, дочка? Ничего, скоро согреешься.

Эстель слабо улыбнулась немудрящему утешению. Посреди заснеженного поля — столб, словно грозящий небесам перст.

"Неужто тот свет в конце дороги — пламя моего костра?.."

Память возвращалась к ней с окрепшим рассудком. Встреча с Коганом... не нынешняя, но та, что прежде. Её просьба позаботиться о сыне. Верно, бредила вслух — как это возможно?.. Знать, в тот миг безумные слова звучали для неё единственно верными. Тогда она думала... нет, точно знала, что её ребёнок жив, что он остаётся один на один с миром, где мать лишили любви! И кому, как не побратиму его отца, позаботиться о мальчике?