— Слышал когда-то... Подумал ещё: байка — назойливых парней отваживать.

Она тускло усмехнулась, не поворачивая головы.

— Моя бабка сильна была... до дня указывала, когда сжать поле, чтоб не побило дождём. Где сеять, чтоб не сгубила спорынья. Когда на охоту собираться, чтоб после всей весью пировать... а когда носа за порог не казать: и ягдташ пустой, и нога в лубке... К ней со всех сторон шли: выдавать ли дочку за соседа, пускать ли быка к корове...

Ничего не осталось. Она не могла предупредить единственного сына, чтобы не ходил к свояку, который уже принёс с дальнего торга яд в своём дыхании, но ещё не знал про то. Не сказала невестке, что третьи роды убьют и её, и дитя. Она умерла, зная себя несчастной и никчёмной.

Я сильнее её. Если отдам тебе себя, может, сумею угадать масть щенков, что принесёт рябая сука. А может, и нет. Но я больше никогда не смогу указать тебе, с которой стороны ждать зло. И какую ночь можно спать спокойно. И какой расклад обойдётся в наименьшее число мертвецов. — Она села, сминая в горсти пуховые стебельки и лоскуточки лепестков. Сказала со смертельной откровенностью: — Я хочу делить с тобой и жизнь и ложе. Я хочу ощутить, как растёт во мне твоё дитя. Но сколько жизней встанет тому ценой?

— Каждому приходится чем-то жертвовать, так? — ровно произнёс он.

— Да. И моя плата не выше иных. — Она улыбнулась. На губах горчило, только полынным соком смазано.

— Ты сказала когда-то, будто я из тех, кто сам созидает грядущее и изменяет судьбы тех, кто рядом.

— Всё так. И ручей моей жизни влился в твою реку, как и многие до и после меня. И моя сила будет питать твою, покуда не иссякнет.

Маки распадались лепестками пепла, и чёрное солнце утопало в свинцовом небе.

Она провела, едва притрагиваясь, по бровям и сомкнутым векам, и жёстким складкам у губ, словно с прощальной этой лаской могла унести воспоминание о нём на кончиках пальцев, в линиях ладоней. Душа её истекала слезами, всеми слезами, что не пролились из глаз и не изменили голос.

Он распахнул долгие ресницы. Ни движения души в лице, голосе — и все терзавшие его демоны, глядящие из тёмных глаз.

Боги, мёртвые, лживые боги, как он ненавидел этот мир, за который поклялся умереть.

— Иссякнет — прежде моей?

Губы её дрогнули в беспомощной улыбке — и не ответили.

— Может... когда-нибудь. В другой жизни. Иными людьми. В изменившемся мире. Так далеко, куда я ещё не заглядывала... Лар...

— Хотел бы я верить в это.

Он поднялся слитным текучим движением. Не в силах больше бороться, она смежила веки, покорно позволив прижать себя к твёрдой груди, и уже отстранённо подумалось, что ей никогда не уснуть на его плече. И в объятье не было страсти... той страсти, что захватила и увлекла их, как беспечных безумцев, какие-то минуты назад... Полынная горечь мешалась с маковым дурманом, и вскоре осталась лишь горечь. А ещё: дым, кожа, железо. Кровь.

"Больше никогда, — сказала себе Сантана. — Отпусти его. Он — не твой".

Она сделала свой выбор. А он, зная это, его принял. И ушёл, не оборачиваясь, по макам, и ковылю, и полыни. Дальше, дальше, к закатному солнцу и за него, далеко, далеко... так далеко, что она не могла увидеть.

Разве в другой жизни.

Князь Аваллар и Вьелль-ла-Ръённ могли вершить чьи угодно жизни, но только не свои.

(Арвет. Начало осени 992-го)

— Госпожа, — позвал её мужской голос.

Диана обнаружила себя полусидящей, её голова покоилась на сгибе локтя, под который она подложила несколько подушек. Карета небыстро, но ровно катила по наезженной дороге, и по одному насаженные вдоль неё невысокие деревца то и дело чиркали ветвями по окну. Несколько опавших листьев, уже осенних, но ещё сохранивших зелёные пятна, попали внутрь. Этот-то шуршащий звук и проник в её сны, и сны разлетелись подброшенной охапкой листьев. Но что было прежде?

Иленгар ехал верхом, чуть опережая карету. Сейчас он сидел, изгибая корпус так, чтобы видеть герцогиню. Пожалуй, его рёбра прекрасно себя чувствовали.

Увидев, что герцогиня проснулась, Илле ответил на её взгляд застенчивой мальчишеской улыбкой, но тотчас стёр её.

Диана по плечи высунулась из окна и узнала каменистое побережье Арвета.

— Замок уже виднеется, — подсказал ей ведьмак то, что она могла бы увидеть со своего положения, только наполовину выпав из экипажа. — Снова дурной сон, госпожа?