Как я уже сказала, он очень красив. Был. До того, как огонь, лишивший нас дома, превратил его спину, руки, затылок и левую половину лица в гротескное подобие человеческой кожи, мятую заплату на теле, и затянул второй глаз бельмом. Несправедливее не бывает… Ещё один грех, за который Бодуэну Скальгерду придется ответить сполна. Но я ничем не показала чувств, чтобы снова не испугать и не расстроить Артура, хотя внутренне рычала от ярости. Хотелось прижать его изо всех сил к груди и сказать, что он самый лучший и красивый на свете.

Пока он был занят завтраком, я достала кулек с травами, которые дала мне накануне королева, перед ночью с Годфриком. Травы спрятала обратно, а скрученный пергамент расправила ладонью. Добавила к нему уголек из ручной грелки и протянула Артуру. Его лицо озарилось. Артур умеет говорить, просто не очень любит. Может, потому что его слишком часто просили помолчать и сделаться незаметным. Вот он и научился прятаться, будучи на виду. Но я и так знаю, что он благодарен. Одной рукой он прижал ко рту кубок, шумно прихлебывая воду, а второй стиснул уголек, подхватывая полузабытое ощущение, давая пальцам привыкнуть к шероховатой поверхности, и поднес его к пергаменту.

Рисование его всегда успокаивает. Если б он мог тренироваться постоянно, то, без сомнения, стал бы прославленным художником. Подперев щеки руками, я наблюдала за тем, как из угольной полосы вырастает табун лошадей, мчащихся по бескрайнему полю, погоняемых рваными облаками, как возникает замок на краю утеса, и волны разбиваются о его подножие, пытаясь помешать рыцарю проникнуть внутрь и спасти прекрасную деву — это уже для меня. Не дочертив восточную башню, Артур отложил уголек, придвинулся и, отводя взгляд, робко обнял меня. Я положила голову ему на плечо и, прикрыв глаза, улыбнулась.

Теперь, кроме нас троих, больше ни одна живая душа на свете не знает, что на самом деле у меня два брата. Один — гордость отца, а второй — позор нашей семьи. Мой самый любимый позор.

Наутро Годфрик ничего не вспомнил. По крайней мере, разбирательств не последовало. Королева, раздраженная и с темными кругами под глазами, тоже страдала забывчивостью и не смогла объяснить, зачем велела мне запереться.

— Я так сказала? Откуда же я знаю, сказала и все!

Теперь наступала самая тяжкая часть: затаиться и высматривать.

Примерно через трое суток, когда разъехалась большая часть гостей, дни потекли по заведенному образцу, мало отличаясь один от другого: утренние сборы и одевание её величества, служба в часовне, общий завтрак в трапезной, после которого женщинам полагалось удалиться в рабочую комнату и заниматься там рукоделием вплоть до обеда — его приносили туда же. Потом позволялись развлечения: чтение, игра в шахматы или трик-трак, музицирование, прогулка.

За соблюдением этого порядка следила старшая матрона. Она восседала на жестком стуле без спинки возле дверей и пресекала любую попытку внести изменения в установленный режим. И она же следила за тем, чтобы книги были унылыми, беседы негромкими, игры не слишком радостными, а прогулки не зажигали румянец на щеках.

— Старая гарпия, — прошипела леди Йоса под стук ткацкого станка, жужжание веретен и сдавленное хихиканье фрейлин.

— Вы что-то сказали, ваше величество?

— Вознесла хвалу Праматери за то, что мне досталась такая мудрая наставница!

Матрона недоверчиво поджала сухие, в трещинках, губы, щелкая четками, и глазами указала зазевавшимся девушкам продолжать.

После отдыха рукоделие возобновлялось, и в комнаты допускались пажи — распутывать пряжу, а заодно учиться светскому обхождению. Я вспомнила, как Людо в детстве вот так же сидел на полу возле моих ног, расплетая моток. Для него я специально запутывала посильнее. Мы обменивались взглядами и знаками тайно от других — у нас был свой язык, наподобие пальцевого, который используют клирики, принесшие обет молчания. Так мы делились самыми важными событиями за день:

«Я вышила лилию… совершенно дурацкую»

«Я разбил витраж в часовне»

«Ого! Тебя кто-нибудь видел?»

«Не знаю… нет, кажется»

«Если что, я прикрою: скажу, что ты был со мной!»

Пряжу Людо всегда распутывал самым первым…

Когда темнело, в замке Скальгердов трубили воду к ужину, и все снова собирались в общей зале. Трапезы скрашивали менестрели и жонглеры. Наибольшей популярностью пользовались трюки с животными. Звери были тут всюду: громкоголосые птицы носились высоко под сводами и частенько безнаказанно утаскивали лакомые куски со стола, из-за поворота коридора могла запросто брызнуть лисица; куницу или любую другую животную тварь, занявшую твое место на лавке, ни в коем случае нельзя было сгонять, а моя комната до сих пор воняла жженой кошачьей шерстью, которой ещё перед нашим приездом окурили помещения от воров, якобы чувствовавших это на своей коже. Не знаю, чего хозяева опасались больше — что обворуют нас или их.