Шрифт:
Оказалось, что это были важные чины судебного ведомства. Обыск не имел для всех нас никаких печальных последствий.
На святках
Подошли рождественские праздники. Павловы пригласили меня, Кию и студентку-медичку Руденко пойти на вечер к их дядюшке Васильеву. Он был двоюродный брат их матери. Дмитрий Петрович звал его «синодской крысой».
Это был скромный человек, служащий управления в большом доме на Литейном, где имел хорошую квартиру. Жена его была образованная дама. Их дочери – [Зиночке] – давал уроки меньшой из братьев Павловых, которого прочили в женихи девочке. Мать и отец Павловых были очень довольны этой перспективой, так как отец невесты говорил:
– На ее имя лежит в банке сорок тысяч. Кроме того, приготовлено много драгоценностей, мехов и кружев. Да в этом же доме я дам им и обмеблирую хорошенькую квартирку. И будут они жить, как у Христа за пазухой!
После неожиданной кончины жениха38 невеста со всеми благами была назначена Ивану Петровичу.
Вот в этой-то семье, по приглашению братьев Павловых, мы и провели рождественский вечер. Пришли компанией в десять человек. Наслаждались праздничными угощениями, приятной обстановкой и веселились вовсю, не обращая внимания на хозяев.
Собрались играть в «мнения», дочь хозяина, девочка пятнадцати лет, выразила желание принять участие в игре. Но Дмитрий Петрович сказал ей:
– Ты еще мала для этого, ничего не поймешь в наших шутках.
Каждый написал свое мнение обо мне. Дмитрий Петрович собрал все билеты и начал читать.
Прочел он: «Птичка-невеличка, а ноготок востер!» и закричал:
– Это написал Иорданка!
Второй билет: «О чем думает Сара Васильевна, когда ей не спится? и ответил – Сара Васильевна всегда спит прекрасно и никогда не думает о таком болване, как вы».
Авторы мнений запротестовали, но тут Дмитрий Петрович крикнул:
– Молчите! Я нашел преступление! Женской рукой написано мужское мнение! И виновен в этом мой братец Ванька, нарочито севший рядом с Авдотьей Михайловной. Женщина не могла написать о женщине: «Хочу Создателю молиться, а сердце молится тебе!»
Тут поднялся шум и гвалт. Иван Петрович для всеобщего успокоения предложил играть в «веревочку». В этой игре принимали участие и хозяева. Иван Петрович с таким усердием прилагал свою силу, что хозяин с охами и вздохами вышел из игры. А у нас руки раскраснелись и припухли.
На другое утро после вечера, проведенного у дядюшки Павловых, мы получили торжественное письмо от нашей дорогой Елены Алексеевны. Она приглашала нас на праздничный обед и просила оказать ей честь нашим посещением. С самого раннего утра в квартире стоял смех. Открылись двери из нашей комнаты в общую, нашим кроватям с помощью ковров и диванных подушек был придан вид диванов. Хвост рояля был выдвинут из общей комнаты в комнату Кати. Посредине почти пустой общей комнаты красовался обеденный стол с праздничной сервировкой.
Угощением мы были поражены: суп с пирогом, жареный гусь с яблоками и гречневой кашей и – о, верх блаженства! – большая форма чудесного крема… Разговоры шли самые оживленные и веселые.
Во время чаепития раздался звонок и пришел Юрий Дмитриевич – племянник Елены Алексеевны, московский студент, уже два месяца живший в Петербурге по делам. Он был мрачного вида, носил ботики, которых петербургские студенты никогда не имели, и говорил мрачным голосом об абсолютах. За это я и прозвала его «ботики-абсолютики».
Своим появлением Юрий Дмитриевич не внес веселья в нашу компанию. Впрочем, он усердно пил чай с вареньем; чтобы оживить его, Елена Алексеевна спросила:
– Юрий, как ты находишь мою молодую компанию?
На это он ответил, понуря голову:
– Лина у вас красавица, Авдотья Михайловна красива, Катя – хорошенькая, – а потом замолчал.
Все трое посмотрели на меня, посмеиваясь. Катя хлопнула его по плечу и сказала:
– Что же вы ничего не сказали о Саре Васильевне?
Не менее мрачно он ответил:
– Сара Васильевна лучше всякой красавицы.
Я показала длинный нос своим приятельницам и бросилась к нему с громким возгласом:
– «Ботики-абсолютики», напишите и выдайте мне аттестат на красоту!
– Ах, так это вы прозвали меня «ботики-абсолютики»? Ничего я вам не напишу.
Давил Абрамович Каменский
С этими словами он поднялся и заявил, что ему необходимо пойти закончить какой-то философский разговор.
Мне казалось, что «ботики-абсолютики» говорили слишком небрежно, и это меня обидело. Я гордо сказала: