Именно тогда, после рассказа матери о бале, имя Титина пристало раз и навсегда к странной пожилой женщине, которую он теперь должен был привести на площадь перед баней.

На его резкий шепот никто не ответил. Он нащупал выключатель, щелкнул — темнота не исчезла. Он забыл про фонарик и с вытянутыми вперед руками пошел в глубь коридора, в конце которого — это он тоже помнил — находилась дверь в большую мрачную комнату.

Остановился у двери, приложил к ней ухо. Звенела тишина, затем звон тишины перешел в звон костельных часов, пробивших одиннадцать. Оставался час.

Он подождал, пока растает в воздухе последний, одиннадцатый удар, потом подумал: «Наверняка она умерла, вернусь, скажу, что она умерла, следов на снегу нет, дверь заперта…»

Но продолжал стоять, приложив ухо к двери, и теперь уже не тишина и не часы, а его собственное сердце звонило и било тревогу.

— Пани Титина, — позвал он еще раз, громко, умоляюще. Умолял ее: не будь живой.

— Кто там?

Он в ужасе отпрянул.

— Entrez[43], — произнес через мгновение тот самый низкий, хриплый голос, который он сразу же узнал.

Он вошел.

Она сидела на кровати за баррикадой из подушек, ему была видна одна только голова в беспорядочном окаймлении седых волос, торчащих словно проволока. В поднятой руке Титина держала подсвечник.

Когда он подошел ближе, его тень вдруг вскочила на стену и появилась рядом с головой медузы, а затем медленно и неумолимо накрыла ее собой. Из кровати выглядывало одутловатое лицо, все в темных старческих пятнах. «Развалина, — подумал он и со странным удовлетворением повторил: — Развалина, развалина…»

Она смотрела на него внимательно, напряженно. Он понял — она сражается с памятью. Почувствовал, как ему сдавило желудок, верный сигнал тошноты, и расстегнул воротник куртки.

— Прошу вас встать, — сказал он. — Все евреи должны немедленно явиться в гмину[44].

Она даже не шевельнулась. По ее лицу пробежала легкая дрожь, она улыбалась.

— Вы, наверное, пришли по поводу уроков…

— Нет. Вам придется встать, я отведу вас в гмину, все…

— К сожалению, я временно не даю уроков.

Он склонился над ней и, борясь с приступом тошноты, произнес внятно и четко:

— Пожалуйста, встаньте.

«Не получается, меня выгонят, — подумал Людек. — Она не пойдет, я не смогу ее заставить, вот если бы мне кто-нибудь помог…»

— Встать! — заорал он.

Она уронила подсвечник на пол. Он поднял свечу, задел ногой кастрюльку — по полу рассыпались засохшие хлебные корки. Он аккуратно их собрал.

— Каким тоном вы со мной разговариваете? — раздался голос Титины. — И позвольте, с кем имею честь?

Он не ответил. Повторил еще раз, на сей раз спокойно и вежливо:

— Пожалуйста, встаньте и оденьтесь. Я отведу вас в гмину. Все евреи должны явиться в гмину.

— Tiens, tiens[45]. — Она покачала головой. — В гмину? Никогда не имела никаких дел с гминой. И не хочу иметь с ней ничего общего. Voil`a[46], молодой человек. А теперь уходите.

— Пани Титана! — крикнул он. — Немцы велели…

— Les sales Bodies![47]

— Я вам помогу…

Прямо перед ним плавало ее мешковатое лицо, в котором слезились два озерца глаз. Она схватила его за руку.

— А чей ты сын, дитя? — спросила. И, не дожидаясь ответа, прошептала: — Сын… Ты сын…

— Зофьи… — послушно ответил он, сам того не желая.

— Mon Dieu[48], сын Зофьи, la belle Sophie… как же я могла… я знала, что ты придешь… почему ты так долго не приходил? У тебя с собой тетрадь и учебник?

— Пани Титина, вы должны пойти со мной… Немцы велели…

— Помню, как мы с твоей матерью были на балу, ах… Она одна помнила, что одинокая женщина имеет право развлечься… комендант гарнизона танцевал со мной мазурку… Mon Dieu, так она не забыла обо мне… Сядь за стол, открой тетрадь. Elle 'etait si belle, ta maman…[49]

Он сел. Его охватила усталость. Хриплый голос Титины доносился словно издалека. Он подумал: «Что я тут делаю? Зачем?» И еще: «Как хорошо было бы заснуть и проснуться, когда все уже будет кончено. Что будет кончено? Все будет кончено…»

Мать бегала от председателя к секретарю, от секретаря к заместителю председателя, возвращалась сломленная, загнанная, несчастная. Он заметил: на ней дырявые чулки. «Люди так неблагодарны, — говорила она. — Стольким обязаны твоему отцу, а теперь, когда его убили, никто не хочет мне помочь. Говорят, ты слишком молод, — плакала она перед ним. — Будь умницей, Людек». — «Буду, мамочка…» — И вдруг однажды вернулась не такая, как всегда, помолодевшая. Крикнула: «Людечек, ты не поедешь в лагерь! Они согласились, обещали!»