Брезгливая жалость переполнила Льюиса, и тут же ей на смену пришел стыд. Этот одинокий неопрятный мужчина не заслуживал отвращения. Уважение – вот что должен был получать О’Коннор. Только уважение.

– Слушай, если хочешь… я, наверное, попробую… - Льюис осекся, подбирая слова. – У меня есть друг на работе, он может кое-что достать. Кое-что необычное.

– Дурь, что ли? Нет, это не ко мне. Я таким дерьмом не балуюсь и тебе не советую.

– Нет, не дурь. Лекарства. Только они… экспериментальные. Я спрошу, может, у него есть что-нибудь подходящее.

– Что, правда?
– О’Коннор покосился на него настороженно и недоверчиво. – Ну, спроси. А ты уверен, что эти лекарства безопасные? Не хочу всякую дрянь жрать, как подопытный кролик.

– Совершенно. Мне помогло.

– У тебя что, тоже что-то болит? – удивился О’Коннор. – Вроде же нормально все было.

– Нет, не болит. У меня другое. Проблемы с… с пищеварением, - неуклюже выкрутился Льюис.

Говорить о перепадах настроения он не хотел. О’Коннор, конечно, выслушает, но не поймет. Из всех лекарств он признавал только анальгетики, таблетки от поноса и от давления. Никаких психотропов, никаких успокоительных, никакого снотворного. Если у мужика есть проблема, он решает ее не таблетками, а действиями – таков был девиз О’Коннора. И что самое поганое, Льюис был с ним полностью согласен. Если ты переживаешь из-за проблемы – так пойди и устрани ее, блядь!

Вот только эта проблема не устранялась. Дерьмо, угнездившееся в голове Льюиса, не собиралось никуда уходить. Интересно, когда все это началось? В армии? После смерти мамы? Когда Льюис вернулся домой – не герой, а ничтожество: человек без образования, без денег и без перспектив?

Дерьмо просачивалось в его жизнь незаметно, по капле, и вскоре заполнило все до краев. А Льюис этого не замечал – как та лягушка, которая плавала в кастрюле с нагревающейся водой до тех пор, пока не сварилась. Когда ситуация ухудшается постепенно, эти ухудшения становятся частью жизни, такой же неотъемлемой, как рассвет или закат.

А потом Делла принесла бальзам. И вдруг оказалось, что в жизни масса невероятных вещей: интересных, смешных и восхитительно-опасных. Когда Льюис забыл выпить лекарство, когда вернулись усталое равнодушие, разочарование и злость – это было как прыжок в прорубь. Охуительный, мать его, контраст.

Льюис не хотел так жить. И не хотел портить жизни тем, кто рядом: ни отцу, ни Делле, ни даже долбанному Манкелю. И плевать, что там должен или не должен мужик. Плевать, что лекарства – для слабаков. На все плевать. Льюис не полезет в это дерьмо еще раз ни за какие деньги. Даже если бальзам придется литрами жрать.

– Еще принести?

– Что? – Льюис удивленно посмотрел на пустую бутылку в руках. – Да, давай.

О’Коннор принес два пива и тяжело, с кряхтением опустился в кресло.

– Держи. Пойдешь на митинг в субботу?

– Что за митинг? – откупорил бутылку Льюис.

– Стен Ори, кандидат в сенаторы. Этот еврейский ублюдок опять продвигает закон о запрете оружия. Мы должны выступить и сказать «нет»! Таких хитрожопых засранцев, как Ори, все больше и больше. Они не просто забирают оружие. Они превращают американцев в тупое блеющее стадо, которое идет туда, куда укажет пастух. Если дать еврейским политическим проституткам власть, мы все станем баранами, которых или стригут, или режут! – увлекшийся О’Коннор размахивал бутылкой так энергично, что пиво выплескивалось на пол. – Уже сейчас белые гетеросексуальные мужчины – это угнетаемая категория. Мы, люди, которые создали эту страну, лишние. Мужество, честь, вера в Америку? К черту этот хлам! Политики строят толерантное общество, которое простит все что угодно, разрешит любую мерзость. Если отдать Америку Ори, он превратит страну в мусорник, населенный подлецами! И у нас не будет оружия, чтобы остановить деградацию!

Механически кивая, Льюис медленно прихлебывал пиво. Он слышал такие прочувствованные речи десятки раз и знал их наизусть. Нет, О’Коннор во многом был прав: политики действительно были мудаками, оружие было чертовски полезной штукой, а страна, предающая свои идеалы, обречена на гибель. Вот только евреи, геи и трудовые мигранты тут ни при чем. О’Коннора здорово заносило на поворотах, и в такие минуты Льюис ощущал чудовищный испанский стыд, от которого хотелось провалиться сквозь землю – и выйти на поверхность где-нибудь в степях Монголии. Но О’Коннор был ветераном. Он был инвалидом. И он был чертовски одиноким несчастным человеком. Поэтому Льюис молчал, кивал и одобрительно хмыкал, когда в речи возникали приглашающие паузы.

Уж это-то он мог сделать.

– Ну что, пойдешь на митинг? Там много наших будет, поговорим, обсудим вопросы. Эй, парень, нам нужна твоя поддержка!
– энтузиазмом О’Коннора можно было заряжать аварийные генераторы на электропоездах.

Льюис тоскливо вздохнул. В субботу он присмотрел перспективный хоккейный матч и даже зарезервировал два билета. Правда, не заплатил пока, и Делле ничего не сказал, поэтому вроде как и обязательства не возникли.

– Ну, давай, соглашайся! Ты должен выразить свою гражданскую позицию!

Льюис не хотел выражать гражданскую позицию. Он хотел сидеть на трибуне рядом с Деллой, жрать буритос, пить пиво и орать «Шай-бу! Шай-бу!».

– Даже я, ветеран вьетнамской войны, участвую – а ты на сорок лет младше! Ты не можешь отказываться, - уловив сомнения Льюиса, О’Коннор зашел с козырей.

Ну мать же твою.

– Хорошо, уговорил. Пойду, - обреченно согласился Льюис. – Куда подъезжать?

– Давай на десять часов к Университету Фордхема. Ори там речь перед студентами будет толкать, испортим ему вечеринку! – немедленно возликовал О’Коннор.