В траве что-то шуршало. Тут много кто живёт. А вот гул машины еле слышен — ушел далеко вперед. И света фар не видно — успели отъехать. И топота копыт, и рёва мотоциклов не слышно тоже.

Зато где прошла машина, было видно очень хорошо. Точно, игра.

Идти оказалось неудобно — отец зачем-то свернул и поехал прямо через холмы, по… бездорожью. Хорошее, длинное слово. Как поезд. Только значит наоборот. Машина траву примяла, но не везде. И вообще трава эта торчала во все стороны и норовила выскользнуть из-под ног. Бежать он не пробовал после того, как ему первый раз подвернулся камень.

Потом дорогу перебежал заяц. Или кролик. Большой. Кажется. Выскочил с одной стороны и нырнул в траву на другой. Шшшурх — и как не было, только тени качаются. Это они всегда такие тихие, или он всех распугал? Очень хотелось рвануть за кроликом, но родители ждали. Он уже понял, где они — правый холм впереди немножко двоился, как будто его обвели светом. И не лунным, белым, а жёлтым. Там ниже по склону должна была стоять машина с зажжёнными фарами — иначе никак не получалось.

Она там и была — стояла с распахнутыми дверцами и вывороченным верхним люком, а вокруг носились с гиканьем — те самые, кого он увидел в заднее стекло, когда машина свернула с проселка.

Лечь, сказал в голове папин голос. Лечь и лежать. Здесь большие зайцы. Или кролики. Маленькому мальчику легко среди них потеряться.

Нет, никакой мистики — он это понял впоследствии, просто подсознание было умнее сознания — что там соображает четырёхлетка? Подсознание отдало команду папиным голосом, и четырёхлетка послушался. А иначе любопытство одолело бы — и он непременно скатился бы туда, вниз, к хороводу всадников на железных и обычных конях.

…А потом он долго, очень долго спускался с холма. И думал — можно ли нажать кнопку тревоги, ну там, в куртке, где остался комм с детской сигналкой? Кто услышит раньше — милиция или те, кто отъехал?

Подошёл к машине. Она была тёплой, много теплее воздуха. Просто излучала тепло. Постоял какое-то время, привыкая к свету. И понял, что тревогу можно не поднимать. Потому что утром их, наверное, и так найдут.

Папа и мама лежали рядом с машиной. С мамой ничего не было, только длинный порез на шее и два на руках у локтей, и небольшие синяки — один раз он разрезал себе руку, чтобы вынуть пчелиное жало, начал сосать разрез и насосал такой же синяк. За разрез и синяк потом ругал дедушка. А еще у мамы было страшное лицо. У папы наоборот — порвана вся одежда и… всё остальное. Но лицо — очень спокойное, будто папа смотрит на машину и думает о чем-то. Он вообще был спокойным человеком. На груди папы лежал его пистолет — а выстрелов не было, Вадик не слышал их, пока шел. Наверное, достать успел, а выстрелить — уже нет. И тут Вадик понял, что папа и мама на самом деле не здесь. Здесь — только то, что осталось. Как перегоревшая лампочка.

Если бы Габриэлян кому-то рассказывал этот сон, то самым жутким, наверное, слушатель нашел бы тот факт, что кошмаром сон не был. Ни тогда, пережив это наяву, ни теперь он не испытывал страха и тоски. Настоящие кошмары Габриэляну снились раза два, и были совершенно неописуемы, ибо описать что-то можно только разумом, а кошмар в том и состоял, что разум исчезал начисто. О кошмарах Габриэлян не говорил совсем никому, а вот сном поделился с психологом училища. Габриэляну было любопытно, почему он переживал это иначе, нежели все прочие люди. Ну и на легенду этот разговор ложился очень неплохо.

Психолог долго объяснял, что это очень характерный случай посттравматического расстройства, что раньше ощущение было болезненным, но вытеснилось, и теперь стучится в двери сновидения. В рамках теории все действительно сходилось — а вот с личным опытом не срасталось никак. Габриэлян помнил себя с трёх лет, помнил всё, отчетливо и подробно, и та ночь на общем фоне не выделялась ничем.

— Конь горяч и пролетка крылата… — получилось. Все получается, если предварительно принять душ и почистить зубы — это дядя ему объяснял. А он потом дразнил соучеников этой нехитрой мантрой.

Чай. Теперь чай. Зеленый тэгуаньинь, со вкусом "саппари". А что у нас впереди? А впереди у нас питерское и новгородское управления.

Налив чайник кипятку, Габриэлян строго по инструкциям Сюй Цзышу[1] бросил в воду щепотку чая, отсчитал три вдоха и выдоха, тут же налил немного в кружку, опять вылил в чайник, чтобы чай «отдал аромат воде», и начал смотреть, как распрямляются туго скрученные сухие листики.

Кружка называлась "аквариумом", потому что вмещала ровно полтора литра жидкости. И меньше половины в неё никогда не наливали. Король грозился запустить туда парочку вуалехвостов, но дальше угроз не шел — прекрасно понимал, что станет с его одеждой, расписанием, личной жизнью и компьютерными программами.

Габриэлян подумал, включил терминал, но питерцев трогать не стал. Как и новгородцев. А вывел на экран совсем другую игрушку. Посложнее, поинтересней. Подороже. Он уже месяца четыре знал, что ему не мерещится. Что это система. Решения, которые шли не по тем каналам. Визы на исследования, выдаваемые, как минимум, этажом-двумя выше, чем положено по цепочке командования. Деньги — не растраченные, не пропавшие, не… — просто выныривающие в областях, не имеющих отношения к заявленному бюджету, и честно потраченные там. Частью это шло через него — как ночной референт советника он оформлял и спускал вниз целые пакеты приказов. А потому точно знал, что тех или иных совещаний — просто не было. Или на них присутствовали совершенно другие люди и старшие и обсуждались совершенно другие вопросы. Частью они с Королём восстанавливали происходящее по кадровым перемещениям и движению финансовых потоков. Частью…