Шрифт:
– Не знаю. Расскажи.
– Да ты смеёшься! Как все они! Не веришь!
– Верю, говорю! Вот хочешь, ты расскажешь, а я нарисую её? И мы её всем покажем, и тогда тебе все поверят.
– Правда нарисуешь?
– Нарисую, только расскажи. Ну? Какая она была?
– Она… Она такая… Чёрная… И будто в рясе…
Руднев нарисовал фигуру в балахоне без лица.
– Смерть, она мужчина или женщина? – спросил он.
– Мужчина!
– Старик?
– Нет! Как ты!.. Нет, как дядя Федот…
Руднев пририсовал фигуре лицо мужчины средних лет.
– Не так! – вскрикнула Прасковья. – У него щёки были толстые и нос был длинный, как у ворона, и глаза жгучие и злые, как у порося!
Руднев поправил черты лица.
– Похож? Может у него борода была?
– Он же не поп! Он же смерть! Не было никакой бороды!.. Волосы у него были… Не как у тебя! У тебя красивые, а у него хилые и на лоб липли…
Руднев дорисовал.
– Так?
У Прасковьи глаза расширились от ужаса.
– Так ты тоже смерть видел? – ахнула она.
– Случалось, – ответил Руднев. – Но мы же ещё не дорисовали. Если это смерть, у неё коса должна быть. Так?
– Нет! Ты же говоришь, что видел!.. Никакой косы не было! У неё была рука такая… – убогая сложила руку словно птичью лапу.
– Какая такая? – Руднев повторил жест Прасковьи, и та вдруг с криком вскочила и бросилась через стол, стараясь вцепиться Дмитрию Николаевичу в лицо. Он едва успел перехватить её руки.
Сумасшедшая билась и вырывалась с невероятной для женщины силой.
– Это ты! Ты! – иступлено орала она.
Глаза у неё вдруг закатились, и она повалилась на скамью, всё еще удерживаемая Дмитрием Николаевичем. Тело её сотрясалось, на губах выступила пена.
– Уходите! – закричала сестра Агафия, кинувшись к бившейся в припадке Прасковье. – Уходите немедля!
Руднев схватил со стола блокнот и поспешил убраться прочь, вместе с Терентьевым и Белецким.
– Умеете вы произвести впечатление на женщин, – саркастично заметил Терентьев, когда они оказались на улице. – Слава богу, она вам глаза не выцарапала!.. И что мы в результате имеем?
Руднев протянул ему альбом.
– Мы, возможно, имеем ориентировочный портрет убийцы.
– Вы уверены, Дмитрий Николаевич, что всё, что она там говорила, не бред? – скептически спросил Белецкий. – Когда она рассказывала про кошку, царапины на руке не было. Она её придумала.
– Я ни в чём не уверен, – пожал плечами Руднев. – Но уж больно странно, что полоумная женщина, которой рассказывали сказки про ангелов и Святого Георгия, описывает смерть не как старуху с косой, а как мужчину с определёнными чертами лица.
– Ну, мало ли кого она могла за смерть принять, – возразил Терентьев.
– Скажите, Анатолий Витальевич, она упоминала некоего дядю Федота, который якобы прогнал смерть. Это кто? Сосед? – спросил Дмитрий Николаевич.
– Да, сосед. Он-то и вызвал полицию и доктора. Сказал, что услышал завывания Прасковьи, пришёл, а там бабка её мертвая.
– И больше ничего?
– Судя по протоколу, нет. А вы думаете, он что-то утаил?
– Давайте проверим!
Сосед Прасковьи, Федот Тюрин, был хмурым здоровенным мужиком лет тридцати пяти, работающим на Бахрушинском кожевенном заводе мастером в дубильном цеху. Был он порядком пьян и встретил посетителей ещё менее приветливо, чем сестра Агафия.
– Кто такие? Чё надо? – пробасил он, преграждая визитёрам путь дальше порога.
– Полиция, – сурово ответил Терентьев. – Вопросы к тебе, Тюрин, есть. А ну, давай в дом пройдём.
– Нет у меня времени с тобой болтать, ваше благородь, и в доме моем тебе делать нечего.
– Будешь дурить, Тюрин, в кутузку отправлю! – рявкнул Терентьев. – Так в дом войдем или при соседях объясняться будем?
Федот посторонился, пропуская посетителей в свою хибару.
– Чё надо? – повторил он ещё мрачнее.
– Кого ты у Хавронии Макаровны в доме видел, когда она преставилась? – резко спросил Терентьев.
У Тюрина забегали глаза.
– Никого, – ответил он сквозь зубы. – Внучку ейную только, болезную.
– Врёшь, Тюрин! – Анатолий Витальевич стукнул по столу кулаком. – Правду говори!
– Вот те крест, ваше благородь! – Федот пьяно и размашисто перекрестился.
– Врёшь! Знаю, что врёшь!
Федот набычился и сжал кулаки.
– А раз ты, ваше благородь, всё знаешь, чего спрашиваешь?