Уснул и через секунду – или через час? – проснулся. Услышал теперь своё дыхание, с каким-то свистом, болевые тучи над телом расползались… изнутри и снаружи светлело, но вместо боли накатил озноб, и тоже – снаружи и изнутри… холодно!

В соседней палатке храпел военрук… кому же ещё? Хорошо встать первым, развести костёр, спуститься к Лисичке за водой, подвесить котелок, заварить чай. Напиться, напиться прямо из Лисички, очень хочется пить, что же так во рту пересохло?.. напиться! Попробовал привстать и не узнал своего тела, словно кто-то положил на него матрац с гвоздями и ещё сам сел сверху. Подо льдом мускульных ощущений явно не райская сирена пела ему про недалёкий берег – ворон каркал про слепой тупик. И дух… даже сладкий брезент в нём затерялся…. Брр… Не хотели открываться глаза…И какая-то чёрная тварь (ворон – красавец!) застучала в темечко кривым клювом, и другая, с другой стороны черепа вторила ей склизким гаденьким хохотком – показалось, он отлично и очень давно знает обоих… жуть… Что-то было не так, страшно, убийственно не так! Вчера утром на школьном дворе Герц Иванович, провожая их, декламировал: «…Ну вот, читатель терпеливый, Пришла пора трубить финал». Это он хорошо помнил – вчера, утро… Но ведь он хорошо помнил и то, что Герц Иванович Копылин проработал в школе ровно три года, именно те три года, которые пришлись на орликовские восьмой, девятый и… десятый класс. Десятый! Это он тоже помнил точно, потому что надо ли и говорить, что это было для вундеркинда Миши! Именно десятый… то есть следующий после этого похода – одни только слова этого десятого: «квантовая физика, гравитация, ядерная энергия», а тут уж, после экзаменов и возможность попасть внутрь мира, где живут этих слов смыслы!.. И он попал! В 56-м году Герц Иванович, словно исполнив какую-то миссию (какую? Да сделать из хорошего ученика Миши Орликова физика! Пустить его по славной дороге), уехал же в Дубну, а он… он легко поступил на физфак! «Физфак, как много в этом звуке, для сердца нашего слилось!». «Есть факультет, где все помечены одной печатью – печатью мечты о прекрасной несбыточной жизни – физике». Да, да… Ездил в первые целинные стройотряды, и играл в первом «Архимеде!». Кто? Да я, я, Миша Орликов… И деда своего вспоминал оттуда, с целинных полей со снисходительной усмешкой: «Земля, Ока… эхе-хе!». На втором или третьем курсе получил от матери письмо, что дед пропал, «…куда не сказал, вернётся, нет ли – неизвестно, такой он у нас, что ж…».

Было ли это? Ведь такие же сладкие кусочки – и Праздник Архимеда, и приезд Нильса Бора на физфак – это уже пятый курс, его, Бора, лекция по фундаментальным проблемам квантовой механики – не могло же такое присниться! – лекция длилась около трех часов, а им всем показалось, что это была самая короткая лекция за всё их обучение… или самая длинная?.. Ну почему же так холодно?! И ядерная Жар-птица была, и ускоритель… и потом было… и потом… и потом… А Таня, Таня?.. Как же холодно, холодно!..

Нет, нет, ему не показалось – дед, его дед Михаил, и не постаревший, только побелевший и побородевший стоял в этой палатке склонённым над ним на коленях – он видел его не видя, он узнал его, как слепые щенки узнают мать, как всё живое узнаёт родное даже не глядя, не слыша и не нюхая… чуя! «Дед, дедуля!!! Где ты? Где… я?»

Он, наконец, осилил открыть глаза и окончательно вернулся в нынешнее время, в эту новую реальность, которую в самый первый миг пробуждения принял за сон, беспощадной кошмарностью превосходивший все мыслимые чёрные фантасмагории, даже сама смерть на его фоне выделялась бы светлым пятном. «Как это? – беззвучно пытался он спросить неизвестно кого – что это? Нет, нет, не надо, нельзя! Закройте, заслоните чем-нибудь меня от этого…»

И завыл, негромко – звук не решал ничего! – не громко, а утробно-глубоко, глубиной соразмерно открывшейся бездне, это был какой-то инфра-вой, сверхпроникающий – тысячи детей в округе горько заплакали во сне… затем вой перешёл в хрип, хрип в похожие на сухой кашель рыдания, а уже те в какой-то обречённый заячий писк-умоление: «Выпус-с-с-сти! Выпус-с-с-сти…»

И потом на целый час-вечность – тихо…

Вася-мордвин приплёлся на косу раненько, солнце ещё не пожелтело, а спасаться после вчерашней халявы уже требовалось. Как дошёл вчера до дома – не помнил, да не до дома, до сарая, и хорошо, что не до дома, был бы сейчас вой: жена русская, порядка не знает, похмелиться не даст, один путь на косу. Тем более, что не так давно протрещал мотоцикл, по звуку – «урал», с которого вчера и началось, встрепенулся. Не тот мордве друг, кто вечером наливает, а тот… Кое-как доплелся. На спуске по мокрой глине заскользила нога, изувачкался. Ещё эта курица на ремне… как упал на неё в сарае, так всю ночь с курицей под боком и пролежал, вдавила бочину, аж рёбра болят, хотел отрезать – ножа не нашёл, отвязать не слушались пальцы. Мешалась, зараза.

«…А мордовская жена ещё бы и накостыляла…»

Мотоцикла не было, правильно услышал. Костёр безнадёжно залит, и кружки, и точёные стакашки на кабельной катушке-столе тоже полны воды, если и оставалось в них какая толика, то и её разбавило грозой до беспользы. И никакой бутылки, ни фляжки, не то, что вчера – пей не хочу… О-о-х-х! Оставалось ждать, кто-нибудь ещё да вылезет сейчас на опохмел, не железные же они…

Богатыри храпели, надрывались соловьи, лещи плескались, примеряясь к скорому нересту, шебуршила по отмели рыбья мелкота… Тошно-то как, мама!..

Ещё раз перенюхал кружки, из самой духовитой половину выпил, только хуже стало, но допил до конца и тут же горько проблевался.

– Эльбятькс!

Подышав немного, взял со стола нож, отрезал, наконец, курицу. Прохладный речной бриз шевелил мелкие пёрышки на рябой шее. «Живая, что ли? – испуганно подумал Вася, – не может такого быть…», – двумя пальцами поднял птичью голову за гребешок. С дерева каркнула утренняя ворона, Вася испуганно отдёрнул руку. «Фу ты… похмелье, что ж, всего страшно…».

Брезгливо спихнул курицу под стол-катушку, и тут услышал, как из дальней, брезентовой палатки, зашнурованной петельками, кто-то пытался выбраться.

«Ну вот!» – Вася сразу вдохновился, но попытки несчастного прекратились, а к командному храпу прибавился какой-то стон-вой, можно было бы решить, что скулит собака, если б скулёж не рвался короткими хриплыми человечьими вздохами.

«Ещё хуже, чем мне, – сочувственно подумал мордвин, – ну, лезь, лезь, родной, вместе и спасёмся…»

Возня повторилась – теперь по брезенту с той стороны несильно били руками – и скулёж перешёл в рыдания с неразборчивыми причитаниями. Вася пошёл на выручку, распустил мокрые петельки и на пару шагов отступил. Никто не выходил, Васе стало не по себе. Заглянул – в заднюю стенку вжался странный лохматый изодранный и по пояс мокрый дядька с обезумевшими глазами, вчера он такого не заметил, хотя кого он вчера заметил?

«Уй, бля!..»

А вслух, не иначе, как с перепугу:

– Шамбрат – за год, бывает, по-мокшански ни слова, а тут за утро целых два, как они на берегу вспоминаются?

– Плох-хо, – ответили из палатки – Орлу в мокшанском приветствии послышался вопрос: «как, брат?»

– Ну, так вылезай, поправимся.

– К-куда?

– Сюда, куда ж ещё, на свет божий, рвался ведь!

Орёл мелко затряс головой и сильнее вжался в угол.

– Ну, как хочешь, – вздохнул Вася и поплёлся назад к кострищу.