Липранди пожал плечами.

— Ну, он дворянин, или, во всяком случае, у него доставало денег, чтобы этот вопрос никого не интересовал. Вообще же все, кто имел с Инзовым дело, отзывались о нём более, чем лестно. Большего мне и не нужно было знать, я тут, как-никак, по другому делу. А кто и откуда происходит — не моя, Александр, забота, — тут перед Пушкиным и Липранди отворилась дверь, и Иван Петрович, решительно отодвинув к стене Афанасия, первым вошёл в дом.

Прошло чуть менее получаса:

Инзов, Липранди и Пушкин сидели за журнальным столом у чадящего камина (повредилась труба), отмахивались от лезущего целоваться Овидия и грелись пуншем — единственным, по мнению Александра, средством, позволяющим примириться со вкусом бессарабских вин.

— Гениально, — Липранди подергал за узел бечевки, крепко стянутой на локте Инзова поверх рубашки. Инзов дрогнул от щекотки и снова спрятал опухшую конечность в рукав халата. — Вам не больно?

— Немела поначалу. Но после я узелок-то ослабил, до завтра ещё подержу.

— Как вам пришло в голову, что к вам зайдут проверить? — Пушкин отодвинул горячий кубок подальше от розового носа Овидия, привыкшего познавать мир эмпирически.

— Вы мне и подсказали. Ежели вы по моей вине не справитесь с поручением, с меня в вашей коллегии голову снимут, а я человек пожилой, мне бы покойную старость коротать. Когда и кто меня навестит, я, понятно, не знал, вот и перевязал руку заранее. Кровь-то моя медленно течет, чуть что — синяк. А от такой-то повязки разом всю руку раздуло.

Старому военному, губернатору — и пришла в голову идея, которую я, профессионал, даже не рассматривал?

— Я с ума сойду, — Пушкин, не замечая того, накручивал на палец свесившуюся со лба прядь. — Все кругом проницательны, любой из моих друзей того и гляди окажется тайным агентом, один я ничего не знаю и не догадываюсь. Всё! — он потянул за прядь и ойкнул: в руке остался зацепившийся за ноготь бронзовый волнистый волос. — Ухожу из Коллегии, а на моё место пусть встанет ваш Афанасий. Никто и не заметит разницы.

Около сорока лет назад, б е з п о с т о р о н н и х:

— Вставай, — трясут за плечи. — Выпей.

Борясь с тошнотою, поднимаюсь на постели и, зажмурившись, выплескиваю в рот содержимое стакана. Огненным обручем сжало горло; задыхаюсь и впиваюсь зубами вью угол подушки, стараясь дышать сквозь него.

— Последний раз, — голос отзывается в ушах низким, тягучим гулом. — Больше никакого спирта. Водку или коньяк.

Снова перевернувшись на спину, верчу перед лицом рукой. Запястье покраснло и чуть припухло, но в целом ничего ужасного с рукой не произошло. Могу даже найти в себе силы поднять вторую и рассмотреть и её, чтобы убедиться — не перепутал, рука та самая. Снова подступает тошнота — ну, к этому мы привычные, проблюемся. А пока не выворачивает, лучше сощуриться — с закрытыми глазами тошнить еще больше, с открытыми — болит голова.

— Жар спадёт к вечеру, — лба коснулось что-то влажное, холодное, на ощупь как мертвая рыба. Ах да, прикладывают к голове мокрый рушник. — А завтра пройдут последние пароксизмы, — продолжает голос из мутного небытия. Уж мне это его спокойствие, так и хочется сказать, что от одних звуков его неспешной речи тянет на рвоту. — Послезавтра повторим.

Закрыть глаза, пусть станет совсем дурно, быстрее вырвет — быстрее полегчает.

Прости, Господи, мои прегрешения, за что мне приходится это терпеть, за какой надобностью меня держат в этом доме, что ж так дурно-то, а. Услышь мя, Господи, азъ есмь Иван Инзов, прапорщик Ея Императорского Величества Сумского Первого гусарского полка. Адские муки терплю во имя высокого своего предназначения и во имя Отчизны, коей присягал и буду служить верой и правдой, и кровь свою пролью за нее и выпью яду. Но как тошно, Боже ты мой, какую пакость со мною здесь творят.

До боли стиснув зубы, чтобы отвлечься от дурноты, хриплю, почти не разжимая губ:

— А не помру?

— У тебя и следов укуса-то на руке не видно. Еще несколько занятий, и не будешь чувствовать ничего, кроме легкой ломоты в костях. Азиатские змеи куда как опаснее, но до них мы пока не дошли, сперва покончим с европейскими гадами и растительною отравой.

Прости меня, Господи, что был я нетверд в вере, что грешу и праздно трачу молодые годы, но вытащи меня из сего мрачного дома, Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да пребудет…

Вместо слов моления, однако, из уст моих вырывается только беспомощное:

— Буэ.

Видения, являющиеся Пушкину во сне, можно было разделить условно на три категории: обнажённые женщины, загадочные обстоятельства и всевозможные конфузы. Первые блистали разнообразием лиц и форм и проявляли во сне таланты, коими в действительности, вероятно, не располагали даже отчасти. Приходили они то почти каждую ночь, то изредка — раз или два в месяц, а потом весь день мнилось, что одна из встреченных сегодня дам что-то такое в его взгляде чувствует.