— Да, но если разобьется машина, есть хоть какая-то вероятность выжить. А если самолет — все, кранты.

Хоть бы это все закончилось поскорей. Большой палец Ноа мягко чертит круги на моей ладони, а я всего лишь в нескольких секундах от того, чтобы на него накинуться.

— Мне нужно отлить. — Я отстегиваю ремень, и ноги сами несут меня в хвост самолета.

— Спасибо за информацию, — язвит Ноа.

Я этого не переживу. Не буду же я каждый раз сбегать от него в туалет?

Впрочем, ванная комната производит слегка отрезвляющее впечатление. Ну конечно, в пижонском частном джете должна быть пижонская ванная — с мраморной плиткой, позолоченной отделкой и гигантской душевой. Я не гружусь размышлениями о том, каким образом в самолете работает полностью оборудованная ванная, учитывая распределение веса и потребление горючего. Я лишь задаюсь вопросом, насколько же богат Ноа.

Поплескав водой в лицо, я даю себе минуту, чтобы собраться. Возвращаюсь в кресло и сосредотачиваюсь на наиболее отвлекающей от искушения теме.

— Здесь ванная больше, чем комната, которую я в детстве делил с двумя братьями, — говорю я, устраивая задницу на мягком кожаном сиденье и пристегивая ремень. — Сколько у тебя денег? В смысле, я знаю, что твоя семья богата, но частный самолет? Таунхаус на Манхеттене?

Ноа смотрит на меня краем глаза, словно прикидывая, как ответить. А может, он удивлен, что у меня хватило яиц спросить о финансах. Наверное, это не совсем этично, или что-то в этом роде. Возможно. Хрен его знает.

— Мой отец из потомственных богачей, — говорит Ноа. — В нескольких поколениях.

Я не так давно знаю Ноа, но когда он говорит о своей семье, появляется ощущение, что он их стыдится или что-то подобное.

И тут в голове вдруг щелкает:

— Ты из тех самых Хантингтонов? Нефть, фонды, недвижимость и все остальное, где деньги делают деньги?

— Ага. Мы — часть всего этого. Мой дядя — тот, который появляется в новостях и вещает херню. А его дети-придурки, которые однажды будут править миром — мои кузены. Дядя стоит во главе состояния Хантингтонов, но отец все еще при делах. Просто не так активно.

— Потому что занимается политикой?

— Именно. Уверен, он пошел по этому пути, чтобы помочь своим приятелям-застройщикам скостить налоги. — Ноа вздрагивает, когда понимает, что сказал лишнее. — Пожалуйста, не говори нигде об этом.

— Нам нужно трахнуться, — выпаливаю я.

Окей, знаю, предложение неожиданное, да еще и вырвалось из моего рта, но после интервью я просто не могу перестать об этом думать.

Черт бы его побрал.

Ноа тупо на меня таращится.

— Здравствуй, неожиданность. Не то, чтобы я не ценил резкую смену разговора, и уж тем более такие слова, но… хм-м, неужели мне как-то удалось забраться в твою голову и заставить их произнести?

Я смеюсь, но понимаю, о чем он.

— Не бери в голову. Проехали.

Он тянется к моей руке.

— Ни за что.

Я вздыхаю.

— Хочешь знать, почему я ни с кем не был… в этом смысле?

— Хочу, — выпаливает он. — Я никак не мог понять, а после того, как разозлил тебя, решил не поднимать эту тему снова. Но мне до смерти интересно.

— Всю свою жизнь я жил по сценарию. Как себя вести, что делать, каким следовать правилам. Я говорил себе, что могу посещать эти клубы, расслабляться и уходить, оставив там ту самую часть себя. Было огромным риском приводить парней к себе, или даже идти к ним. Чем дольше я бы проводил с кем-то время, тем выше была бы вероятность быть узнанным, поэтому я никогда не рисковал. Думаю, теперь это уже не проблема. Я открылся, у меня есть «бойфренд» — ты. И хотя твой язык жуть как меня бесит, ты… ты мне нравишься.

— То есть ты внезапно делаешь поворот на сто восемьдесят градусов и, получается, мы должны трахнуться?

— Точно. — Я с трудом сглатываю. — С тобой нет никаких правил. Я понятия не имею, что творю. Но с каждым твоим подкатом, мне все больше кажется, что это хорошая идея.

— Очко в мою пользу за изматывание. А еще говорят, что настойчивость раздражает.

Я тяжело вздыхаю.

— Видишь? Еще вчера вечером эта фраза меня бы выбесила. А сейчас я еле сдерживаюсь, чтобы не заткнуть тебя, но другим способом.

— В свою защиту скажу: не думал, что ты когда-нибудь согласишься.

— Так ты просто прикалывался? Потому что теперь я чувствую себя идиотом.

— Нет! В смысле, я надеялся, что ты согласишься, но не представлял, что такое вообще возможно. И теперь, когда это происходит, я испытываю приступ нравственной сознательности.

— Ты и нравственность?

Ноа растерянно смотрит на меня, пытаясь понять, не мудак ли я.

— Это была шутка, если что. После того, что ты для меня сделал сегодня…

— Именно после того, что произошло сегодня, не думаю, что это хорошая идея.

Вот это поворот.

— Окей, как так вышло, что мы поменялись местами? Типа, пролетели над Бермудским треугольником и перевоплотились друг в друга, как в фильме «Чумовая пятница»?

Теперь я хочу этого, а он передумал? Что за хуйня?

— Я не понимал, как много для тебя поставлено на карту до интервью, — говорит Ноа.

Его слова звучат искренне и с сочувствием, и я еще раз убеждаюсь, что самовлюбленность Ноа — просто прикрытие.