— Он выбил у тебя оружие? — опустив приветствия, уточнила я, поднимая с полу саблю. Это была отличная копия турецкой сабли восемнадцатого века с рукоятью из чёрного рога. — Или меня подводит зрение?

— Не подводит, — покачал головой Тонни, который выглядел озадаченным. — И он делает это уже третий раз, а я не могу понять как. Поединок идёт в среднем темпе, а спустя мгновение моя сабля летит в дальний угол, словно сама по себе вырвалась из рук.

Куренной с улыбкой заметил:

— Меня всегда забавляло, что китайцы и японцы уверены в том, что они лучше всех разбираются в фехтовании.

— Я так больше не считаю, — смиренно поклонился Тонни, но тут же выпрямился. — Только это не совсем фехтование.

Инспектор рассмеялся.

— Верно, не совсем. Это старая казачья хитрость, которая называется «отводить глаза».

— Что-то вроде гипноза, — припомнила я.

Он неопределенно пожал плечами.

— Научишь? — спросил Хэйфэн.

— Извини, — уже серьёзно проговорил инспектор. — Рад бы, да не могу. Мой дед взялся учить меня этим трюкам только после того, как я поклялся на родовой иконе, что никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не открою этот секрет.

— Твой дед — колдун?

— Ты не поверишь, он океанограф, профессор и командир научно-исследовательской подводной лодки «Отто Шмидт». Вполне современный человек, но в вопросах традиций с ним лучше не спорить.

— Понимаю, — кивнул Тонни и посмотрел на меня. — Он отлично бьётся как правой, так и левой рукой, и двумя одновременно. Не хочешь попробовать?

— Нет, — мотнула головой я. — Никогда не бьюсь с мужчинами, которые мне нравятся. Это мой жизненный принцип.

— Тогда не буду мешать, — снова рассмеялся инспектор, поклонился Тонни, мне и, повесив свою саблю на крючья, вышел из зала.

Хэйфэн задумчиво смотрел ему вслед, а потом, как-то уж очень по-русски пробормотал:

— Век — живи, век — учись…

Девять дней полета прошли для экипажа в приятном расслаблении, где самым утомительным было время от времени нести вахту на рабочем месте, контролируя неизменные показатели на приборах и перепроверяя незадействованную в режиме скачка аппаратуру. В остальное время офицеры гоняли шары в бильярдной, играли в водное поло в бассейне или устраивали спарринги и мастер-классы по различным видам спорта в спортзале. Особо продвинутые интеллектуалы просиживали часами в библиотеке, почитывая возле камина русскую и зарубежную классику. Обеды и ужины в ресторане нередко затягивались из-за задушевных бесед, а вечером все свободные от вахт потягивались в один из двух салонов, где уже наготове лежали гитары, а в ящичках инкрустированных столиков — комплекты шахмат, нардов и нераспечатанные колоды игральных карт. Для меня эти девять дней тоже оказались не в тягость, потому что Джулиан, наконец, снял запрет на моё присутствие в его каюте в любое время дня и, что особенно приятно, — ночи.

К моменту выхода из скачка уже не только мне казалось странным, что за последние две недели сверхурочного полета мы заслужили ещё одну неделю законного отпуска.

Когда Хок вывел баркентину в систему Ярило, на мостике царило всё то же блаженно-игривое настроение. Несколько свободных от вахт офицеров зашли, чтоб полюбоваться на неведомый доселе мир.

Старпом, небрежно положив руку на штурвал, вывел звездолёт по широкой изящной дуге к небольшой, подёрнутой облачной дымкой планете и, пристроившись на дальней орбите, выключил ходовые двигатели.

Я, расположившись за своим пультом с чашкой чая, подключила терминал к сканирующим камерам и занялась изучением планеты, раскинувшейся под днищем «Пилигрима». Максимилиан Кнауф, дежуривший на пульте связи, со всей серьезностью запросил у диспетчера связь. Ответом ему было молчание. С тем же успехом можно было запрашивать разрешение на посадку у пыльного астероида где-нибудь в каменном поясе Барклая-Эдда. Или ещё подальше. Стажёр вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами и снова уткнулась в свои экраны. Он повернулся к старпому. Тот повторил мой жест и принялся разглядывать поверхность планеты, проглядывающую среди облаков.

Не зная, что делать дальше, Кнауф продолжил предусмотренные Правилами запросы.

Внизу у резервных пультов, как обычно, стоял инспектор Куренной и с любопытством смотрел на планету. Рядом с ним, как ни странно, расположился Мангуст. Уж не знаю, на чём они так сблизились, но теперь парочка была — не разлей вода. Причём, Мангуст развлекался, задавая инспектору каверзные вопросы, а тот давал ему соответствующие вопросам ответы.

— Скажи, Игорь, ты ведь разведчик? — поинтересовался Мангуст на сей раз.

Инспектор покачал головой.

— Нет, Али, я не разведчик. Я диверсант. У меня есть страсть и исключительные способности к разрушению, поэтому командование старается не держать меня слишком долго на Земле. Если нужно что-то вывести из строя, да так, чтоб потом никто не понял, как это произошло, — это работа для меня.

— В нашу эпоху созидания это — редкий дар.

— И особенно важно использовать его на благо человечества.

— Я вот в детстве очень любил смотреть фильмы про наших разведчиков в Дальнем космосе, — заметил Вербицкий, усиленно не замечавший умоляющих взглядов растерянного Кнауфа. — Про Шелла Холлиса, про Силантьева, Надзаки, Бергмана. И вот что меня всегда поражало. В самый критический момент их всех выручает что-то, что, по сути, является «роялем в кустах». Но это я уже после понял, а на детский взгляд всё казалось так лихо, так здорово. Вот, думалось, везёт ребятам. Рискуют и при этом всегда получают своё шампанское. Разве так бывает?