– А Рая?

– Рая пока здесь остаётся, - заторопилась Мария и подняла сумки. – К ней и иду сейчас.

– Ангела-хранителя в дорогу! – выдохнула Наташа и поплыла дальше.

…

Мария подошла к сестринскому корпусу и спустилась по лестнице в подвал, в овощную.

Рая сидела на маленькой скамеечке, рядом с ней стояли четыре ведра картошки, ведёрко моркови и несколько луковиц на полу. Рая чистила овощи. Сноровки ей было не занимать, и работа кипела.

Она подняла голову, услышав шаги, и замерла.

– Всё? – понимающе спросила Рая.

– Можно сказать, - отозвалась Мария и чуть не прослезилась.

В паломнической келье их с Раей кровати стояли рядом, и за столько месяцев они так привыкли друг к другу, что почти сроднились. Хотя близкими людьми их при всём желании назвать было трудно. Рая была с гонором. И мнительная. Она была уверена, что Мария считает себя пупом земли и её интеллигентность не более чем издевательство над её, Раиной, простотой. Как-то Марию прихожане монастыря угостили шоколадом, и она, конечно же, поделилась с Раей, на что та отреагировала своеобразно: вспыхнула, вскинула голову и демонстративно положила шоколад на тумбочку Марии со словами: «Сколько в вас яда! Вы же неискренне со мной делитесь, поэтому ничего мне от вас не надо».

Мария удивилась. Почему не искренне? Как говорится, от всего сердца и от всей души!

А Рая, сжав зубы, соорудила из длинного шарфа чалму и пошла бродить по корпусу, что никогда не приветствовалось в монастыре, потому как бессмысленные шатания ни к чему хорошему не приводят.

И вот пришла пора прощаться.

– Я тоже скоро уйду, - сказала Рая. – Раньше бы ушла, да некуда.

– Мама же у тебя в Подмосковье, в деревне, и дом у вас там, - начала было Мария.

– Э, нет! – оборвала её Рая. – Нервы матери мотать? Работы там для меня нет, никуда не возьмут, я же знаю. Получается, буду жить на её пенсию? Никогда! Мне бы куда устроиться с проживанием, вот это было бы здорово, но… А, ладно! Что будет, то будет.

Мария грустно улыбнулась.

– Как будто мне есть куда идти. Если бы не игуменья, то и я бы сейчас с тобой за компанию картошечку чик-чик.

Рая улыбнулась.

– Это можно. Смотри, какой у меня ножик! Маленький, удобный. Работа спорится.

– А я таким не могу. Мне побольше надо.

– У нас просто руки разные, - обрадованно сказала Рая и вытянула вперёд большие крестьянские кисти.

Мария посмотрела на свои тёмные огрубевшие пальцы с остриженными под ноль ногтями и быстро сжала их в кулачки. Зрелище не для слабонервных.

– Ну? – кивнула головой Мария.

Рая сделала шаг навстречу, и они обнялись.

– Звони, - сказала Рая. – Телефон мой знаешь: два-два-два, три-три-три.

Они рассмеялись, а потом смолкли, прислушиваясь, не идёт ли сюда грозная алтарница мать Сергия, с которой шутки плохи и которая за балагурство во время послушания по головке не погладит. Тихо.

– Пора! – выдохнула Мария.

Она уже вышла в коридор, закрыла дверь в овощную, и в спину ей полетел глухой голос Раи:

– Ангела-хранителя в дорогу!

Мария почти дошла до центральных ворот, как её вновь окликнули. Мать Митрофания! Маленькая, похожая на дюймовочку, старушка, которая приняла постриг ещё в далёкие советские времени. Сначала служила в обители в Москве, теперь здесь, в Подмосковье, и здесь, пожалуй, останется уже навсегда. Стоит обмолвиться, что в своё время она удостоилась чести служить в храме в Иерусалиме! Два года прослужила! Иногда, очень редко, она откровенничала и рассказывала, как трудно ходить в апостольнике в нестерпимую израильскую жару. «Пот ручьём!» Но она не роптала. И за терпение Бог вознаградил! Однажды на мать Митрофанию из лампадки вылилось почти всё масло! «И на лицо, и на апостольник, и на рясу! Вся в масле с ног до головы. Но это благодатно, ух, как благодатно!
– улыбаясь, шептала она. – И потом чудо: на одежде никаких следов не осталось!» Безусловно, это был знак свыше, особая милость. И в жизни маленькой монахини и её близких произошли чудесные перемены, которые существенно облегчили их существование, но какие – это уже слишком личное. «Не разглашается».

– Уходишь от нас? – спросила мать Митрофания, слегка тряся головой.

Она давно болела, и голова у неё тряслась почти всегда. Когда монахиня особо волновалась, то всё тело её словно наполнялось мелкой дрожью. Вот и сейчас стоит перед Марией и дрожит как осиновый лист.

– Всё хорошо! – успокоила её Мария и поставила на дорожку сумки. – Я… я… я вас так люблю!

Она не знала, что сказать и брякнула первое, что пришло в голову. Но это было правдой! Мать Митрофанию нельзя было не любить! Ласковая, смешная, отзывчивая, ворчливая. Эпитетов на такую не напасёшься. Когда Марию отправляли мыть пол в сестринский корпус, то, проходя мимо неё, мать Митрофания, заговорщицки вращая глазами, частенько шептала на ухо: «Мешочек есть с собой?» И Мария уже знала, что к чему. Сейчас что-нибудь вкусное с кухни или с сестринского стола принесёт, что строго запрещалось уставом монастыря. Паломницы питались вместе с рабочими в другом корпусе и другой трапезной, и их стол, конечно, был куда скромнее: менее разнообразный, хотя и добротный, менее изысканный, но несомненным плюсом было то, что бесплатный. Деликатесы перепадали, но крайне редко, по праздникам. Но разве это неправильно?

Мать Митрофания наберёт всякой всячины: оладьев, конфет, дорогого печенья – в мешочек всё это, посмотрит тревожно по сторонам, не идёт ли кто, и пихает потом снедь Марии в карман.

– Отца Дионисия видела? – строго спросила мать Митрофания.

– Утром, на службе.

– Благословение взяла?

– Нет.

– Или и возьми благословение!
– приказала мать Митрофания. – Тогда у тебя всё, как по маслу, пойдёт.

Сказала и пошла своей дорогой. Мария попыталась было возразить, но поздно. Постояла немного, с трудом скрывая своё раздражение. Вот не знают, а говорят! Что за люди такие?