Некоторое время подруги сидели молча и смотрели кто куда. Лена наблюдала, как кто-то выгуливает в парке собаку, Аня же пристально вглядывалась в неподвижное небо.

— Скоро утки прилетят? Они когда у нас прилетают? — задумавшись спросила Аня. Опьяняющая дымка медленно и приятно застилала глаза.

— Какие утки? — хихикнула Лена положив подбородок на колени.

— Я сегодня была у пруда. Пустой он, и неба в нем нет. Некому в облаках плавать. А когда опустила руку, ничего, кроме воды не почувствовала. — Аня осеклась. — У тебя нет ощущения, будто что-то сломалось?

— Ну, не знаю, — пыталась сообразить Лена. — Может быть и есть… Когда хандра, да, есть такое, — придумала она.

— Я только все не могу понять, где сломалось, — глядя куда-то вдаль говорила Аня. — Может там сломалось? — Подняла голову вверх. — Или здесь? — Снова опустила вниз. — А может быть во мне… Или в тебе. Лен, в тебе что-то сломалось? — посмотрела она на подругу.

— Не знаю, — грустно ответила Лена, — может быть и сломалось что-то. Только я сама не знаю, что.

— Вот и он не знал, а тоже чувствовал, что сломалось. Ты же помнишь? С его рожи ухмылка то не сходила. Я раньше думала, что он смеется, а ведь нет, теперь поняла — он ухмылялся. Неужели думал, что победит ее… Или он так ее победил? — Она вопросительно посмотрела на Лену.

— Аня, — подняла она голову поморщив лицо, — я не улавливаю. Ты о Наумове? Кого он победил?

— Судьбу! — загорелись глаза Ани. — Да хоть самого Бога. Как хочешь, понимай.

— Смертью победил Бога? А еще меня дурой постоянно называешь, — довольно улыбнулась Лена, вернув подбородок на коленки.

— А сама ты думала о смерти? — помолчав продолжила Аня.

— Когда плохо, думаю. Когда хандра, хочется взять, и покончить с этим. — Она сделала паузу. — Просто иногда жить страшно. Бывает, мне кажется, что я не выдержку всего этого. Но сейчас лучше. Я просто знаю, что надо переждать. Знаешь, это тяжело описать: становишься такой одинокой, никому не нужной…

— Оставленной, — с пониманием добавила Аня.

— Да, точно, оставленной, — закивала Лена.

— Вот и я думаю, — поднимая бутылку сказала она. — Все чаще теперь думаю.

Как подстреленная птица камнем врезается в землю, так и последние слова впечатлительно ударили по Лене. Она медленно набрала в легкие прохладный вечерний воздух и тяжело, будто силясь, выдохнула. В такие редкие минуты откровения с Аней, ей всегда хотелось обнять подругу, а лучше даже вместе поплакать. Это утешает, и Ане — считала она — слезы бы пошли только на пользу. Лена любит поплакать, от этого становиться легче; слезы всегда что-то смывают.

И почему все эти откровения с Аней так тяжелы? Такие они все мрачные! Хоть бы раз, вот так вот сидя вдвоем они заговорили бы о чем-то дурацком, пустяковом; хоть бы раз поговорить чисто по-девчачьи или полистать глянцевый журнал. Лена соскучилась об этих разговорах, ведь по большому счету и Аня у нее единственная подруга. Хотя она девчонка общительная, но нет у нее человека, с кем можно посплетничать, подурачиться, посмеяться друг над другом или над собой. Но с Аней все как-то не так — все постоянно сложно.

— Мне сегодня пришла мысль, когда я сидела у пруда, — сказала Аня. — Ведь прежде чем стать чистой, надо испачкаться? Как думаешь?

— Ты серьезно? — хихикнув спросила Лена, но посмотрев на Аню, грустно смотрящую куда-то вдаль, сгладила лицо. — Зачем это пачкаться, чтобы стать чище?

— Ведь если не понять, что грязная, тогда зачем мытья? — шепотом рассуждала Аня, но подруга не расслышала. Лена ухватилась руками за сумку и придвинулась к подруге.

— Что ты говоришь? — старалась понять, но в ответ было только молчание задумавшейся Ани.

Сделав глоток, Аня отставила в сторону бутылку и достала из кармана пачку сигарет. Подул ветер — голые ветви на деревьях заскрежетали о принесенных ветром слухов. Кремень зажигалки высекал лишь фонтанчик искр, тщетно призывая огонь. Сомкнув обе руки, через несколько попыток Ане удалось подкурить. Дым пустился вслед за ветром, догоняя его, стараясь смешаться — стать одним с ним целым.

В тишине очередного молчания на голову Ани налетела стая невидимых злых птиц с длинными острыми клювами, вонзающимися в голову и сеющими множество неразрешимых вопросов. Снова, опять, в очередной раз Аня поняла, что запуталась, очень сильно и, возможно, безнадежно запуталась. Жизнь страшна, очень страшна. Она — это давящее, жестокое бремя, задающее множество вопросов на которых не может быть ответа. Это бремя — как немой фокусник, ловко манипулирующий картами, удивляющий ими зрителя и задающий загадки одну за другой. Сотворив фокус, он тут же переходит к другому, потом к третьему и уже не разобрать с чего все начиналось. Можно лишь махнуть рукой и признать свое бессилие. И не спросить фокусника, как он это делает. Может быть он и сам хотел бы поделиться со зрителем своими секретами, но ведь и он не всесилен — немой, сухой и постоянно оглядывается по сторонам.

Все смешалось, поменялось, перевернулось: одно другое захватило, поглотило; что-то отпало. Многое! Почти все отпало!

Жизнь — это грязная доска со множеством разводов, висящая на стене неопределенности, страха и смутной надежды.

— Ты веришь в Бога? — дрожащим голосом от скопившихся слез спросила Аня.

— Не знаю. По-моему это выдумки, — призадумавшись ответила Лена.

Слышным шепотом Аня прочитала:

Из сердца моего вырвали Бога,

Душа теперь не чувствует скорби.