– Я, - просто ответил я.

– Тэк-с, - сказал вошедший в сортир Хуан, - следствие завершилось успешно? Подследственный раскололся? Чистосердечное признание облегчает вину, и следствие мяяягко переходит в суд, а суд - в приговор и в исполнение приговора.

В сортир заглянул Наркул.

– Эй, Мишель, - сказал он, - если кто еще обрызгается, я вставать не буду...

– Пшел!
– гаркнул Мишель.

Наркул исчез.

– Как вы считаете, - церемонно обратился к Мишелю Хуан, - какова мера пресечения преступного деяния? Может быть, просто немного отпиздить?

Мишель посмотрел на меня и буркнул:

– Нет. Одноглазый парень хороший, с завихрениями, но хороший. Миску моего дерьма пожрет - и финита. А дальше пусть чистит сортир. У Одноглазого то, что случилось, не повторится. Верно, Одноглазый?

Я молчал. Я соображал. Мишель был единственной моей защитой. Вроде бы ко мне неплохо относился Валентин Аскерханович.

"Надо есть, - подумал я, - ничего не поделаешь, ничего не попишешь надо есть".

– Так вы, балагуря, - сказал Пауль, - станете вроде как побратимы?

– Побратимы, - заметил Хуан, - это если бриганд своей кровью свое... обрызгает. Но он не обрызгает. Верно, бриганд?

– Не болтай, - лениво ответил Мишель, - лучше сходи за миской.

– Что, - поинтересовался Пауль, - каловые массы уже сформировались и готовы идти на приступ?

– Хуан, - не обращая внимания на Пауля, сказал Мишель, - что же ты стоишь, Хуан? Иди, иди, родимый...

Хуан буркнул нечто невразумительное и потопал за миской.

Я вжимался в стену.

"Надо, надо, - колотилось в моем сознании, - они просто убьют меня, если Мишель от меня отвернется. Просто...Если за меня не будет Мишель все... Все... Меня сможет спасти только чудо... Ну и что? Кровь дракона-то я пью, а запах и цвет у нее, как у дристни...

– Мишель, - будто услышав мои мысли, сказал Пауль, - но для Пародиста это - никакое не наказание. Лишний раз выпьет свою любимую кровь дракона.

Пришел Хуан. В руках у него была миска.

– Ага, - сказал Мишель, - принес? Это - здорово, это - красиво...

Он взял в руки жестяную миску и ушел в умывальню, покряхтел немного и вернулся, неся перед собой миску.

– Ту, туруту-туту, - заиграл на губах походный марш Хуан.

Все остальные захлопали в ладоши.

– Крендель - готов!
– провозгласил Пауль.

– По этому случаю, - сказал Хуан, - нужна речуга.

– Это пожалуйста, - охотно отозвался Пауль, - позвольте?
– он принял от Мишеля миску, зажал двумя пальцами нос и, держа миску на вытянутой руке, заговорил подчеркнуто гнусавым голосом: - Наш дорогой коллега, наш уважаемый юный друг Одноглазый-Ббте-Пародист, сейчас, сегодня вы подошли к такому важному, такому, мы бы сказали, судьбоносному рубежу! Нам бы хотелось, чтобы вы восприняли этот акт, так сказать, символически, спиритуалистически, метафорически, метафизически, чтобы вы почувствовали: этим актом вы как бы притрагиваетесь к загадке вечности... к тайне жизни и смерти, к решению многих и многих проблем. В самом деле! Представьте себе, что было бы, если бы наш славный и всеми любимый старик кушал бы не девушек, а собственный хвостик? После он выкакивал бы съеденное, снова съедал, и снова, и снова... От каких бед мы бы с вами избавились, сколько жизней было бы спасено!.. Это открыло бы путь к новым горизонтам! Представьте, все мы едим то, что... Фу, коллеги, какая вонь, какая дикая вонь... Мы - по сути неуничтожимы в этом случае, мы едим самое себя и восстанавливаем саме себя... И к этому мы на нашей планете уже приближаемся! Искусственные дамочки из орфеанумов, трупчики, которые гложет старик - все это шаги к будущей самопоедающей, самовосстанавливающейся гармонии! Думайте об этом, юноша, кушая произведение нашего бриганда!

– Круто, - сказал Мишель, - я бы так не смог.

Пауль указал на миску, мол, вы смогли кое-что и покруче.

– Вы, - сказал я, - совершенно напрасно называете Пародистом меня. Пародист-то как раз вы...

Пауль поставил миску на пол и ногой толкнул ее.

Миска, дребезжа и подрагивая, будто трясясь от мелкого издевательского смеха, подкатилась к моим ногам.

– Жри!
– коротко приказал Пауль.

Я молчал.

– Давай, давай, - подбодрил Хуан, - за папу, за маму, за воон ту девочку с бантом. Это не больно, как комарик укусил.

– Сам и жри, - ответил я.

Хуан посмотрел на Мишеля.

Мишель нахмурился и покачал головой, шагнул ко мне, поднял с пола миску:

– Однако, - Мишель был расстроен, - ты, Одноглазый, не понимаешь доброго к себе отношения. Мы решили, как лучше, по-доброму, по-хорошему, так ни с кем из нас не поступали, когда мы были молодые, ни с кем!.. А ты фордыбачишь, как самый большой начальник... Здесь за стук топили, понимаешь?
– просто брали вот так и то-пи-ли... А к тебе хорошо отнеслись, поговорили, посмеялись, пошутили, даже по морде не дали... Чего еще? Сожрал, вымыл сортир и на боковую...

Он протянул мне миску. Я взял ее.

Поглядел на Мишеля. Мишель ободряюще улыбнулся, мол, давай, давай, чего там, все там были, ешь, кушай, жри, чавкай, лопай, бирляй, топчи, жуй...

И эта ободряющая, покровительственная улыбка разозлила меня, ударила меня, как бичом.

В эту минуту я ненавидел улыбающегося Мишеля - больше, чем Пауля, больше, чем Хуана, больше, чем всю бандитскую шоблу "отпетых".

Ненависть придала моим рукам точность и быстроту. Мишель не успел заслониться. Я вымазал его лицо, припечатал миску к его улыбающейся физиономии.