Шрифт:
— Ну и что?
— Я все боялся тогда, как бы не унюхал он чего-нибудь. Теперь, если он у Кенесары…
— Если не боишься еще кого-нибудь, можешь ехать. Неделю назад этот Таймас направился от Кенесары к батырам Жоламану и Иману, на берега Иргиза и Тургая. К Кенесары, очевидно, присоединятся и аулы, кочующие по Светлому Жаику и Ори. Так что вернется этот Таймас оттуда не раньше осени. Пока топором замахнется, полено вывернется. За это время сам сумей войти в доверие, чтобы клеветой казалось все, что скажут про тебя плохого… Ну, а если пронюхают кое-что, покайся тоже наполовину. Скажи, что хочешь искупить вину, жену бери в свидетели собственной искренности!..
Конур-Кульджа даже хрюкнул от удовольствия, рисуя будущую картину поведения Ожара в стане Кенесары.
— Если Таймас далеко, то не страшно… — Ожар явно приободрился. — Больше никого я не опасаюсь. На всем пути до самого Омска и потом, пока не повесили Сейтена, мы ни с кем не встречались. А он все унес в могилу, что думал обо мне.
— Вот видишь! — согласился с ним Конур-Кульджа.
Ожар продолжал говорить о том, что ему делать и как вести себя у мятежников.
— Значит, вокруг Кенесары в основном те, у кого отобрали земли или лишили пастбищ. — Он прищурился. — Если под котлом сильный огонь — он быстро закипает. Но быстро закипевшее быстрее и стынет…
Ага-султан помрачнел, покачал головой:
— На этот раз мятеж не похож на случайную вспышку, которая гаснет сама собой. Сам знаешь, кто встал во главе. И давно уже молчат они. Видно, готовят что-то. А у него там, кажется, неглупые советники…
— Какие советники?
— Разные… Не слышал, наверно, что у него отдельный отряд из беглых русских и башкиров? Среди них, говорят, такие, что умеют лить пушки, изготовлять порох и пули. А в советниках у него Сайдак-ходжа, изгнанный из Бухары, и какой-то польский офицер, из сосланных за бунт. Похоже на разбойничью шайку, куда принимают всех, кто захочет.
— Ну, что будет, то будет! — Ожар, словно отметая все свои сомнения, махнул рукой. — Остается договориться, как я буду передавать все начальству. Главное мое поручение — сообщать о всех планах Кенесары. Это не просто…
— Да уж… Я знал, что кто-то должен приехать из наших людей для этого, но не думал, что ты. Значит, растешь, возвышаешься. Скоро меня, старика, по службе обгонишь!
— Только с вашей помощью, мой ага. Ваш ум и достоинства всегда служили мне примером!
— Ладно, присмотрись еще. Может быть, и не полностью выучился. — Конур-Кульджа снова хрюкнул от самодовольства. — Как же будешь доставлять мне свои донесения?
— У меня имеется три верных человека, помогавших взять Сейтена. Самен, Жакуп и Сакып зовут их. Все они давно уже у Кенесары. Их я и использую, а на месте найду еще кого-нибудь…
— А как мне узнать их? Не станешь же им, как барану перед случкой, надевать мешочек для отличия?
— Надевать не стану, а вот когда не будет кысе — для украшения, чакча же и нож будут прицеплены к поясу с правой стороны, а не так, как обычно, значит, это мои люди.
— А почему не будет кысе?
— Ведь молодым людям ни к чему украшения на поясе, и это сразу бросится в глаза.
— А ты, оказывается, науку до конца усвоил. Тут и я бы не догадался так осторожничать!
— Покуда жив Кенеке, разве забудешь эту науку. — Ожар хоть и назвал шутливое прозвище Кенесары, говорил очень серьезно. — У него глаза беркута, с красными жилками…
Он встал, чтобы попрощаться.
— Ты не будешь есть? — удивленно спросил Конур-Кульджа.
— Нельзя попадаться людям на глаза. Жене я сказал, что у меня здесь дело есть к одному аульному жителю. Теперь пора идти. Так будет лучше…
— Ну, тогда счастливого тебе пути.
Четыре дня пронежился Конур-Кульджа на пуховых подушках у молодой жены и только потом вернулся в Акмолинскую крепость к своей байбише…
Подъезжая к воротам крепости, он встретился в возвращающимися из похода сыновьями — Жанадилом и Чингисом. Выполняя приказ генерала Талызина, они со своим отрядом доехали до возмущенных аулов Тнали-Карпыкской и Темешской волостей. Встретив крупные силы мятежников, Жанадил и Чингис побоялись двигаться дальше и вернулись под защиту крепостных стен.
В сказке мачеха посылала пастушка за золотым альчиком с расчетом, что Мыстан-кемпир — злая старая волшебница — убьет его. Ага-султан при виде живых и здоровых сыновей почувствовал то же, что и эта мачеха, увидевшая из окна возвращающегося пасынка. Особенно раздражен он был независимым видом Чингиса, которого видел уже в мечтах без головы. Все больше багровея с каждой минутой, ходил он из угла в угол своей канцелярии и постукивал плетью по блестящему сапогу. Сыновья молча смотрели на него.